Александр Шленский - Радиальная симметрия
Более того, сам холодильник стал вести себя весьма странно. Неожиданно для больного оттуда раздался громкий настойчивый стук, как будто кто-то стучал во входную дверь. Больной подошел и спросил, кто там. Его попросили открыть дверь. Попросили, естественно, изнутри холодильника. Больной, не удивляясь открыл дверцу холодильника, и оттуда вышел маленький бомжеватого вида мужичонка в линялой рыжей ушанке. Мужичонка, матерясь, прошлепал в туалет, справил малую нужду, и не смыв за собой, вернулся обратно в холодильник, с треском захлопнув дверцу.
Вероятно, об образовавшемся пространственном смещении было быстро доложено куда следует, и видимо, кто-то решил использовать это окно в пространстве с максимальной нагрузкой. Поэтому в течение последующих шести часов из холодильника постоянно стучали и даже звонили разные люди. Пришел, например, почтальон и принес извещение о почтовом переводе. Переводу больной обрадовался чрезвычайно. Он проводил почтальона, как брата, и бережно положил извещение на стол. Потом быстро обул ботинки, надел пиджак, собираясь на почту, и тут обнаружил, что извещения на столе нет, а на том самом месте лежит початая пачка грузинского чая. Мужик в сердцах швырнул пачкой об пол, и в этот момент из холодильника вновь постучали.
Небритый пухлый мужчина представился соседом по этажу и попросил взаймы два рубля до получки, упирая на то, что слышал, как почтальон приносил извещение о переводе. Больной злобно послал соседа по матушке и в сердцах попытался прищемить ему лицо дверцей холодильника. Дверца хлопнула, пройдя сквозь пухлое лицо как сквозь туман, и лицо исчезло, но не внезапно, а как бы растворившись в воздухе, как это бывает в кинокартине при смене кадра. И тут же вновь раздался стук изнутри холодильника. Это вернулся почтальон. Он протянул свернутую в рулон свежую газету, которую больной смял и спустил в унитаз, не читая.
Затем в холодильнике неожиданно появился милицейский наряд с требованием немедленно открыть дверцу и впустить представителей власти в квартиру. Напуганный больной пододвинул к холодильнику шкаф и кухонный стол. Милиционеры били сапогами в дверцу холодильника минут двадцать, матерились и грозили, что будут стрелять через дверь, если им не откроют. Затем больной услышал из холодильника треск милицейской рации. Сержанта Петренко вызвали и велели немедленно прибыть по названному адресу, где произошло убийство. После этого наряд быстро уехал на мотоцикле "Урал", судя по звукам, доносившимся из холодильника "Смоленск".
Часа через два больной почувствовал сильную усталость и голод и решил, что можно наконец отодвинуть шкаф и стол и вынуть из холодильника бутылку кефира и яйцо. Он распахнул дверцу, заглянул внутрь холодильника и в тот же момент увидел там прыщавую девицу с ярко накрашенными ногтями, выкрашенную пепельной блондинкой. Девица растянула в улыбке губы, накрашенные дешевой помадой кричащего цвета, вульгарно растопырила острые коленкн из-под джинсовой юбки, а затем протянула блокнот и авторучку и попросила автограф...
Далее соседи увидели больного, переваливающего холодильник "Смоленск" через перила балкона. Падая с пятого этажа, холодильник пробил крышу стоявшего под самыми окнами металлического гаража и разнес вдребезги мотоцикл "Ява-350", принадлежащий сыну директора овощебазы, который проживал в соседнем подъезде. Директор овощебазы опытным взглядом оценил ситуацию, восстановил траекторию полета и ее исходную точку и вызвал необходимые спецслужбы.
Обоим мужикам я поставил алкогольный психоз и положил под капельницу.
Итак, вы теперь сами видите, что случиться с психически больными может довольно много всего, но все же вариантов при этом гораздо меньше чем в терапии. Да и лечение у нас разнообразием не балует. Нейролептики замечательная вещь для установления в больнице покоя и тишины. Но вот сами по себе они гадость преизряднейшая. Один аминазин чего стоит! Лично я, если сойду с ума, аминазин пить не буду, потому что я знаю, что это такое - видел на больных. Если будут пихать его мне в рот насильно - буду орать, драться, кусаться и плеваться. Если мне попытаются его вколоть - сломаю шприц и поубиваю всех вокруг. И не только аминазин, а и любые другие нейролептики я тоже пить не буду. Потому что они убивают личность. Без остатка. Превращают человека в неодушевленный предмет, в овощ. Уж лучше я буду больной, сумасшедшей личностью, чем плюканским кактусом в оранжерее планеты Альфа. Пусть меня лучше сразу убьют или транклюкируют, но аминазина я пить не буду. Никогда!
При этом я хорошо понимаю, что если со мной действительно случится беда, аминазина мне не миновать. Не выпью, так вколют, невзирая на все мои сопли и вопли протеста. Слава Богу, я пока психически вполне здоров, но вообще говоря, радоваться в жизни особо нечему...
Да и почему, собственно, меня должны щадить? Ведь я своим больным обязательно назначаю нейролептики, если есть такая необходимость. А необходимость эта бывает почти всегда, потому что больше-то наших больных и лечить, собственно, нечем. Такая уж наша медицина: негодный у больного желудок - ну что ж, оттяпаем ему желудок, авось и так проживет. Спятил больной с ума - прибьем хорошенько нейролептиками то, в чем этот самый ум гнездится, а тогда уже никто и не разберет, больной этот ум или здоровый, потому что после лечения от мозгов уже почти ничего и не останется.
Все эти вещи настолько обыденны и каждодневны, что чудовищными они уже не кажутся, а кажутся просто немного грустными и противно-будничными. А по прошествии достаточного количества времени у врача вообще вырабатывается определенного рода иммунитет или стереотип по отношению к своей работе, причем стереотип этот весьма различен в зависимости от того, плохой человек сам доктор или хороший.
Так вот, плохой доктор, от природы лишенный сострадания, со временем начинает свою работу тихо или громко ненавидеть, и злобно расшвыривается диагнозами направо и налево, как муж со стажем не стесняется в эпитетах по отношению к своей всесторонне изученной, в хвост и в гриву измыленной, тихо ненавидимой супруге (без которой, тем не менее, уже жить нельзя - прирос за много лет). Больных он не любит, персонал третирует, психиатрию ненавидит, но тем не менее из отделения такого доктора палкой не выгнать, потому что в терапию, где статусы больных надо писать каждый день, да еще делать своевременные назначения, да оборачивать койку в семнадцать дней, и так далее - да нет, что вы, на такую каторжную работу он никогда не пойдет, да и терапии-то он не знает, так что даже если и пойдет, то только переморит там больных.
Хороший доктор гораздо более скуп в диагнозах, он добр по отношению к своим пациентам, чувствует себя одним из них и переживает их состояние наравне с ними. Ему самому можно ставить диагноз, точнее, не один диагноз, а все известные психиатрические диагнозы: смело открывай учебник по психиатрии и ставь, что хочешь - мимо не попадешь.
К доктору первого типа лучше всего отправлять беспокоящих вас соседей, развлекающихся по ночам сверлением стен электродрелью и прибиванием кафельной плитки. У доктора второго типа лучше лечиться самому.
Ах да, чуть не забыл! Есть ведь еще и доктор третьего типа - это доктор-ученый. Вы когда-нибудь видели на вывесках больниц гордое название "клиническая"? Например, "Рязанская областная клиническая больница имени первого наркома здравоохранения тов. Н.А.Семашко"? Знаете, что это значит? Не знаете - так знайте и помните: это значит, что при данной больнице находится кафедра медицинского института. По этой больнице преподаватели водят группы веселых студентов, заводя их в палаты и показывая больных причем почти непременно в тот самый момент, когда бедный больной наконец-то решил покакать на судно на третий день после операции.
Вот представьте себе картину: больной лежит на судне, с лицом землистого цвета, опираясь на локти и щадя разрезанный и зашитый бок. Он глотает воздух мелкими, частыми, поверхностными вдохами, как загнанная собака, и осторожными толчками изгоняет из прямой кишки дурно пахнущую залежалую какашку. Сильно натужиться больной не может - не позволяет боль в покореженном хирургами боку. Да и вздохнуть глубоко он не может - по той же самой причине. В неравной борьбе с какашкой, больному удается вытолкнуть ее до середины. Еще немного, еще чуть-чуть усилий, и она победно плюхнется на дно судна. Еще чуть-чуть - но именно тут, на полувыдохе, в самой середине болезненного натуживания, с треском открывается дверь, и в палату стремительно входит преподаватель, а за ним целая стайка славных розовощеких девушек - будущих врачей - с локонами, выбивающимися из-под белых колпачков, в яркой помаде, с изящным длинным маникюром и игриво-томным видом. Анальный сфинктер больного судорожно сокращается, как у пугливой девственницы перед дефлорацией, пересекая злополучную какашку как раз посредине. Наружная ее половинка сваливается в судно, а внутренняя - стремительно и злобно уходит назад, в прямую кишку, гнить дальше и отравлять больного мерзким каловым ядом. Возможно, парой дней позже, ее найдет на вскрытии и извлечет из кишечника патологоанатом. Найдет, но при этом даже не заподозрит, что держит в руках одну из причин смерти.
