Руслан Смородинов - Нинка

- Стасик, - говорю, - мир, каков мы знаем, - это вообще наше представление. Сам по себе он не имеет протяженности.

- Как это?

- А вот так... Слушай, а что это тебя на такие вопросы тянет?

- Руслан, ты не поверишь. Как выпью - так сразу думать начинаю. Откуда это все безобразие взялось и имеет ли оно конец? И думаю до тех пор, пока не напьюсь до отключки.

- А вот теперь представь, что все разумное во вселенной напилось до отключки. Ну совершенно все. И отключка эта - вечная. Будет тогда безобразие?

- Ну это смотря с какой стороны посмотреть...

- Так некому смотреть. Все в отключке.

- Гм... Выходит, что и безобразия не будет.

- Вот в этом-то и все дело. Безобразие, протяженность, бесконечность и вообще размерность - это все наши выдумки. Говоря умным языком - категории. Априорные формы...

Стасик достал из кармана блокнот:

- Как ты говоришь? Категории?..

- Категории. А есть еще категорический императив...

- Тоже наша выдумка?

- Не совсем. Скажем так - онтологическая идея. Объективирующаяся в нашем сознании...

- Не спеши, я не успеваю записывать.

- И вот этот категорический императив - причина наших скорбей. Но он же - причина нашего творчества. Этакая сердоболинка.

Стасик закрыл блокнот и посмотрел на стаканы в моих руках:

- У тебя есть что-нибудь от этой сердоболинки?

- Не обижайся, - говорю, - я - с дамой. Так что разрешать эту онтологическую идею буду без тебя...

Нинка задерживалась. Я перевесил позапрошлогодний настенный календарь обратной стороной и вывел фломастером краткий лозунг. Надпись, декоративно украшенная тараканьими крапинками, призывала к приятным чудодеяниям: "Даешь оргазм!" То есть порыв к подвигу уже был, не было объекта его воплощения. И я начал волноваться. И в порыве волнения не заметил, как опустошил бутылку. Онтологическая идея была временно разрешена...

С похмелья особенно чутко понимаешь всю мучительность сознания. Невольно завидуешь неразумной сущности. Больная чувственность сосредотачивается в единство личности - личности жалкой и самоотвратительной. Изнемогающей от бренного организма и онтологической идеи...

Разбудила меня собственная икота. Новый день не предвещал ничего утешительного. На лекции идти не хотелось. Хотелось отрастить крылья и вознестись, опережая собственные стоны.

В дверь постучали.

- Открыто! - хотел отозваться я, но изо рта вышло нечто шипяще-клокочущее. Причем вся эта фонетика была заключена очередным иком: И-и-ик...

Вошла Нинка. В руке она торжественно несла початую бутылку водки:

- На, похмелись. Я уже... А где она?

- Кто?

- Ну, с кем ты был.

Я не на шутку взволновался: с кем это я был?

- Во, и плакатик в тему, - указала Нинка на мой письменный призыв к приятностям.

- Подожди, Нин, а с кем... и-и-ик... я вчера был? Я что-то не припоминаю...

- А я почем знаю?.. Я шла к тебе, несла закуску. А тут твой однокурсник, Станислав. Не надо, говорит, Руслану мешать. Он - с женщиной. Они разрешают категорические идеи и все такое. Ну я и не стала мешать. Пошла к Станиславу.

Ну, Стасик, - подумал я, - доброжелатель...

- Слушай, Нин... и-и-ик...

- Хватит икать!

- Сингультус, то есть икота по научному, - это такая чунгачанга, что по желанию не уймешь. И-и-ик... Разве что водкой залить можно.

Мы выпили. Вместе с бутылкой закончились и все мои судороги. Нужно было снова идти в магазин. Нинка предложила:

- Возьмем флакон и - на лоно. Вон там, метров двести, есть сквер и памятник голове.

- Какой голове? - не понял я.

- Никто не знает. Стоит постамент. На нем - голова. Ни те надписей, ни пояснений...

Впоследствии мы ходили к этому памятнику. Огромная безымянная голова алюминиевого цвета пребывала в скверике у вьетнамской общаги. Сперва мы думали, что голова символизирует собой Николая Островского. Этакое безглазье и зачесанные назад волосы - гильотинированный Павка Корчагин. Потом, однако, догадались: это был Киров, Сергей Мироныч. Район-то Кировский...

Тут явился Стасик собственной персоной и выразил желание сходить за водкой, если у кого обнаружатся средства. Я дал денег и ушел в душевую. Нинка за это время обещалась соорудить нечто насчет закуски.

Душевая находилась в подвале общежития. Раньше душевых было две мужская и женская. Потом одна из них пришла в негодность, и мыться стали по очереди. Как раз день был мужской. Однако в раздевалке я обнаружил женскую одежду, включая все нижнее. Судя по комплектам и доносившимся из душевой голосам, женщин было не менее двух.

- Эй! - закричал я. - Сегодня же - мужской день.

Дверь душевой открылась и выпустила облако пара. Потом из него образовалась голова грузинки с третьего курса:

- Сэгодня - жэнский...

Кстати, про эту грузинку ходила байка. Она, студентка Литературного института, весьма плохо знала русский. И однажды на экзамене профессор Славецкий решил ей помочь - спрашивает: "Натэлла, ответ на какой вопрос вы лучше всего знаете?" - "Это сложный ва-апрос", - невозмутимо ответила Натэлла...

- Послушай, какой жэнский, да? - передразнил я. - Сходи к вахтеру и посмотри графык, да. Сэгодня мужык должен быт чыстый, да.

- А подождать ты не можешь? - появилась другая голова славянской наружности.

- Извините, не могу - коллектив не простит. Так что я раздеваюсь и иду прямо в мою любимую третью кабинку. А за свои ежики в тумане можете не бояться - я сейчас индифферентен.

- А ты нас не изнасилуешь?

- Больше мне делать нечего, - говорю.

- А вот хамить необязательно! - сказала славянка и исчезла в облаке...

Водные процедуры пошли на пользу - я окончательно посвежел. Правда, в душевой меня искусали комары. Об этих паразитах ходили легенды. Поговаривали, что им не страшен никакой кипяток и ядохимикаты и что однажды от них пострадал драматург по фамилии Гольц. Мол, этот самый Гольц отмокал после продолжительного запоя и закемарил в позе роденовского "Мыслителя". Через час обескровленного и опухшего Гольца увезли на скорой. Больше его никто не видел. Хотя иные утверждали, что никакого драматурга по фамилии Гольц вообще не существовало в природе, а был поэт из Купишкиса. И не Гольц вовсе, а Кулекс Гнус. Другие утверждали, что "Кулекс Гнус" - это пьеса, написанная драматургом Гольцом и собирающая по сей день аншлаги в одном из провинциальных театров...

Вернулся я как раз вовремя. Закуска и водка были готовы. Предотвращая всякие "с легким паром", я закричал:

- Наливайте, а то сумерки в голове!..

Оказалось, далеко не все пошли на лекции. Вскоре в мою комнату стало набиваться страждущее студенчество. Саша Лекух, прозаик из темного хутора дружественной нам Украины, принес кусок засоленного порося. Сыктывкарский поэт Игорь Вавилов разыскал стулья. Пришлось еще раза два бегать за водкой. Попеременное тостирование сменилось хором. Каждый выбрал себе собеседника и делился переживаниями. Только Стасик обращался к чему-то абстрактному, запрокинув голову:

- Допустим, вселенная конечная...

- Не-е, Есенин мне не нравится, - говорил поэт-заумист Олег Ядыкин просто поэту Гене Юшкову. - Я вообще против балалаечнины в поэзии...

- Но если вселенная конечна, то за этим концом опять же что-то должно быть... - продолжал Стасик.

- Да ты пойми, - убеждал Игорь Вавилов Сашу Лекуха, - Пушкин и Лермонтов - это совершенно разные вещи. Пушкин - это попса, а Лермонтов рок!..

- Не надо мне Есенина цитировать! Я его и так знаю. Ты лучше настоящих поэтов почитай - Борис Пастернак, Темичджан Мормыш-Ула...

- А имеет ли это нечто конец или не имеет?..

- Вавилов, ты наивен! Неужели ты думаешь, что можно провести точную границу между поэзией и прозой? Ну, допустим, "лучшие слова в лучшем порядке". А в прозе - не так?..

- Поэзия везде, где есть внешнее усилие стиля.

- Значит, вселенная бесконечна...

- Не надо мне Есенина цитировать! Ты еще скажи, что Высоцкий - поэт... "Шура, поезжайте в Киев..."

- Что значит - внешнее усилие? Внешнее усилие - это в туалете.

- Сноб всегда считает себя просвещенным.

- Мальчики, не ссорьтесь!.. - вступалась Нинка.

- Но ничто не может быть бесконечным... - Стасик был возбужден и светился иконостасом.

Я откровенно загрустил. Литературоведения мне и на семинарах хватало, а от философии, того гляди, и так в запой уйду. Я загасил окурок и пошел в туалет. Писсуар своим видом говорил о возмутительности происходящего. На двери кабинки кто-то вывел каллиграфическим почерком:

А в деревне Серево

есть большое дерево:

под ветвями - котяхи...

Все бы вам - "ха-ха, хи-хи..."

Поистине, неистощима творческая сила. И неисчерпаемы причины, ее порождающие... А вообще, стены общественных туалетов уже давно стали напоминать мне самиздатовскую литературу. Та же безмеркантильность и тот же порыв к чистому искусству. Правда, тематика пока еще хромает...

Возвращаясь, я осознал, насколько пьян. Еще два-три тоста - и иссякну. Не заходя в комнату, я вызвал Нинку: