Борис Лазаревский - Любовь Константиновна
— Так живут все честные люди, — и уходила к себе в спальню.
Гимназисткой восьмого класса Любовь Константиновна одно время думала, что влюбилась в студента, который пел тенором в университетской церкви, и считала себя великой грешницей, когда, слушая его голос, не могла молиться. После праздников Пасхи этого студента она уже никогда больше не встречала. Летом у них начал бывать только что окончивший юридический факультет её теперешний муж Михаил Павлович. Он нравился её отцу. Однажды за обедом после второго блюда старик даже предложил ему закурить, чего не позволял никому. Лицом и бородкой Михаил Павлович очень напоминал студента-певчего, и поэтому Любови Константиновне было приятнее проводить время с ним чем с другими знакомыми. Когда он вдруг обнял её на тёмной парадной лестнице, Любовь Константиновна хотела закричать, но вместо этого только слабо отстраняла свои губы от его губ и говорила:
— Зачем это, зачем это?..
Свадьба была осенью, сейчас же после назначения Михаила Павловича податным инспектором в маленький приморский городок.
Квартиру Михаил Павлович нанял недорогую, но на главной улице. Обстановку частью привезли с собою, частью покупали по случаю.
Михаил Павлович находил, что устроились очень элегантно. Спальню ему хотелось сделать как можно изящнее. Там стояли две огромные купеческие деревянные кровати с резьбой, было туалетное зеркало также в резной раме, но несколько неправильное, и мраморный умывальник.
Хотя жили и в новом городе, и возле моря, которого Любовь Константиновна раньше не видала, но в сущности её жизнь почти не изменилась. Так же один день был похож на другой. Так же считалось роскошью пойти в театр не на праздниках или купить книгу. Так же всё сводилось к тому, что в жизни самое главное здоровье и деньги.
— Все же иные блага дадутся вам свыше, — говорил иногда Михаил Павлович, стараясь произносить слова по-славянски, и сердился когда ему замечали, что такого текста в священном писании нет.
Первый год замужества прошёл незаметно. Когда наступила беременность, Любовь Константиновна стала задумчивой, и случалось, что без всякой видимой причины плакала; на вопросы гостившей у них матери, счастлива ли она, отвечала:
— Да, конечно, Миша так любит меня, — и вспоминала горячие объятия мужа, потому что вспоминать больше было нечего.
После рождения сына Кости она ожила, точно проснулась после бесконечной спячки. Явилась масса забот. Думать о своей личной жизни не было времени, да и не хотелось. Любовь Константиновна удивительно похорошела и недоверчиво улыбалась, когда ей говорили об этом. И этот год пробежал ещё незаметнее первого.
Костя начал уже ходить, как вдруг заболел скарлатиной. Лечившего у них старичка военного доктора не оказалось в городе. Послали за молодым и незнакомым доктором Швейковским. Во время острого периода болезни он приходил два раза в день, и случалось, что оставался обедать.
Когда Костя стал выздоравливать, Михаил Павлович уехал на две недели в командировку. Швейковский продолжал бывать часто и также оставался иногда обедать, но за Любовью Константиновной не ухаживал и о чувствах не распространялся, а только не хотел брать денег за визиты. Говорили обыкновенно о делах, о медицине и о новых романах. Раз, когда у Кости снова повысилась температура, Швейковский засиделся до двенадцати часов ночи и рассказал всю свою прошлую жизнь. Как во время университетских окончательных экзаменов умерла от скарлатины его невеста, и, не получив диплома, он едва дожил до следующей осени, не имея ни денег, ни книг, ни уроков. После его рассказа Любовь Константиновна долго думала и потом вдруг ласково сказала:
— Бедный вы, бедный, тяжело вам тогда было!.. — и совершенно неожиданно для себя погладила его по руке, а Швейковский взял её за руку и несколько раз поцеловал эту руку.
Затем он стал бывать у них как знакомый, но не чаще одного раза в неделю. Когда он долго не приходил, Любовь Константиновна скучала, но думала, что скучает без книг, которые обыкновенно приносил с собою Швейковский. Иногда, прощаясь, он целовал ей руку, и это случалось большею частью тогда, когда Михаила Павловича не было дома.
Совесть Любови Константиновны была покойна. После прочтения двух нелепых писем, найденных ею в папке мужа, чувство личной обиды улеглось скоро, но всё время волновало любопытство. Хотелось ещё раз перечитать оба эти письма и сообразить, что мог подумать и сделать Швейковский, получив их, но Михаил Павлович запер папку к себе в стол, и теперь это было невозможно. С тех пор, как Швейковский был последний раз, прошло полторы недели, в течение которых Любовь Константиновна ни разу не встречала его на улице. Случайно услышав от жены нотариуса, что он будет давать экспертизу по делу об убийстве, Любовь Константиновна решила, что непременно пойдёт в заседание суда.
В пятницу она встала раньше обыкновенного и, на вопрос мужа, почему надевает ботинки, а не туфли, ответила, что идёт в суд.
— Что там интересного, не понимаю, — сказал Михаил Павлович.
— Я думаю, что очень много.
— Удивительные, право, эти госпожи женщины; говорят будто они нежные, нервные и сердобольные создания… А чуть только где-нибудь драка, похороны, убийство, сейчас же первые там они. Им нужно видеть всё это, смотреть, как там кто-то кому-то выворачивает кишки, слушать истеричные крики…
Михаил Павлович наклонил голову набок и засмеялся. Вид у него был профессора, удивляющегося наивному ответу студента первокурсника.
— Ну уж это моё дело, зачем я туда иду, — сказала Любовь Константиновна.
Тон её голоса стал нетерпеливым и злым.
— Да?
— Дда…
Михаил Павлович пожал плечами и подумал, что жена обиделась, и ему не следовало говорить ей устарелой проповеди о страсти женщин к происшествиям.
Выйдя на улицу, Любовь Константиновна взяла извозчика и поехала в городскую думу, где заседала сессия суда. Ей пришло в голову, что теперь, когда она спешит именно за тем, чтобы увидеть Швейковского, муж этого, очевидно, и не предполагает, а в то время, когда она о Швейковском и не вспоминала, Михаил Павлович успел выдумать и написать ему целый ряд нелепостей.
В суд пускали по билетам. Узнав об этом от швейцара, Любовь Константиновна растерялась и несколько минут постояла на месте, потом, увидев знакомого её мужа, полицейского пристава, подошла к нему и спросила, где можно купить билет для входа в заседание. Пристав что-то промычал, улыбнулся и сам ввёл её в зал без билета.
Председатель недружелюбно посмотрел на вошедших, потому что в это время приводили к присяге свидетелей. Среди них был и Швейковский. Он подошёл к аналою последним, перекрестился, поцеловал крест и Евангелие и, как показалось Любови Константиновне, что-то прошептал.
«Так может подходить к кресту только тот, кто верит», — подумала она, и от мысли, что Швейковский — верующий, ей стало почему-то приятно и весело.
— Громче говорите слово «клянусь», — обращаясь к Швейковскому, сказал председатель.
— Клянусь, — повторил за ним Швейковский, отошёл от аналоя и, увидев среди публики Любовь Константиновну, прищурился, поднял голову и улыбнулся, как улыбаются из окна вагона приезжие, увидев на платформе близких людей.
«Если бы я не знала, что муж писал ему письмо, то наверное у меня сейчас не билось бы так сердце», — подумала Любовь Константиновна, встретив его взгляд и садясь на лавку, потому что уже сели и все судьи.
Свидетелей вывели из зала и стали допрашивать, вызывая по одному. Швейковскому председатель предложил остаться и слушать их показания. На скамье подсудимых сидели крестьяне Орловской губернии Синегубовы, отец и сын. Отец обвинялся в том, что, имея возможность не допустить драки, подзадорил сына погнаться и избить земляка, который потом умер в больнице от воспаления мозга. Свидетелей по делу было пятнадцать человек, почти все они были такие же каменщики, пришедшие на заработки, как и оба подсудимые. На судей и присяжных заседателей они смотрели с испугом и недоумением, точно боясь, что и их станут судить. После показаний первых трёх свидетелей Любовь Константиновна поняла, что драка между двумя пьяными товарищами произошла из-за того, что умерший, желая пошутить, сорвал фуражку с Синегубова и бросился бежать. Случай произошёл на крыльце трактира. Отец крикнул погнавшемуся за обидчиком сыну: «Отыми картузик-то, отыми, а то изорвёт».
Догнав товарища, молодой Синегубов схватил его за руку и стал бить не раскупоренной пивной бутылкой по голове. Затем, сцепившись, оба упали на землю.
По дороге в суд Любовь Константиновна думала увидеть на скамье подсудимых двух глядящих исподлобья, почему-то непременно черноволосых людей, со злыми лицами, и теперь была удивлена тем, что молодой безусый Синегубов почти всё время плакал, вытирая рукавом арестантского халата свои красные веки, а его отец, длиннобородый, седой человек, одетый в чуйку с узкими рукавами и поэтому очень похожий на священника в подряснике, сидел совершенно спокойно. Серые выцветшие глаза старика говорили, что он уверен в оправдании их обоих и больше недоволен малодушием сына, чем судебной процедурой. И Любови Константиновне было непонятно, почему сидит на скамье подсудимых этот спокойный, точно скучающий человек.
