Ревекка Фрумкина - Мой учитель А А Реформатский
Благодаря Реформатскому, мы хорошо представляли себе, кто стоял перед нами! Замечу, что иначе, чем через Реформатского и других людей его поколения и закала, таких, как Сидоров, Кузнецов или Холодович, узнать это в те времена было весьма затруднительно.
В подобных обстоятельствах ты просто обязан был чувствовать себя звеном цепочки, которая не должна прерватиься никогда - ни сейчас, ни позже. Вообще проблема этического выбора была для А.А. важнейшей жизненной осью. Ведь нельзя учить этике, говоря "будьте..." Да, будьте добрыми, честными, будьте справедливы по отношению к научному противнику и т.д. Но либо эти представления воплощены в реальных и притом авторитетных лицах и их поведении и передаются через саму атмосферу жизни в этом кругу, либо - если вокруг вас этого нет, можно и жизнь прожить, так и не поняв, что это такое...
Я обращаюсь мыслью к своим учителям в разгар споров о роли русской интеллигенции, которой якобы предстоит исчезнуть, растворившись в слое "просто" интеллектуалов. Споров о роли русской литературы, которая якобы "брала на себя" слишком много. Ламентаций по поводу коммерциализации искусства в целом. В середине 90-х мы переживаем очередную эпоху ломки, когда связь времен опять грозит прерваться - хотя и по иным, нежели в описанные выше времена причинам.
Вспоминая Реформатского, я - в который уже раз - утверждаюсь в мысли, что подобную связь осуществляют прежде всего люди его типа. Они образуют ту ценностную среду, которая поддерживает этические образцы и обеспечивает трансляцию культуры.
Странно признаться самой себе, что по годам я уже старше, чем был А.А.Реформатский в начале нашего с ним знакомства. Теперь уже мое поколение должно было бы передать ученикам не столько готовые обpазцы, сколько пути этического выбоpа, пpигодные для сегодняшней жизни. Если понимать этизацию как акцент на философском осмыслении хотя бы собственной жизни, то в кpизисные вpемена такое осмысление ощущается как необходимость. Человек в пpинципе неспособен к жизни в хаосе. Он не столько должен осмыслить этот хаос, сколько вынужден это делать, чтобы сохpанить себя как личность. Скажем, создаются такие защитные механизмы, котоpые позволяют увидеть в хаосе некие закономеpности. Или человек pешает, что пеpед лицом потомков он обязан, по меньшей меpе, свидетельствовать о том, в какие вpемена ему довелось жить.
Реформатский, несомненно свидетельствовал - совершенно особым, ни у кого более не виданным мною образом. В частности - тем, что он считал себя лично причастным к важнейшим событиям в культуре своей эпохи. Это выражалось, например, вот в чем. А.А. утром входил в комнату, садился и говорил: " Вчера Нейгауз в Largo в си-минорной сонате ..." Вы, конечно, могли и не слышать эту сонату Шопена в исполнении Нейгауза, хотя, разумеется, предполагалось, что вам известно, кто такой Нейгауз, не говоря уже о сонате. Вы могли еще и возразить, что, например, Софроницкий играл это Largo лучше, и вас бы внимательно выслушали. Главное же - от нас ждали, что мы понимаем и любим все это, а потому - нам глубоко небезразлично, удалось ли Largo. Реформатский раз и навсегда наделил всех нас правом участия в подобных беседах, и это и лежало в основе нашей глубинной с ним связи.
Вне круга лингвистов я не помню (а часто и не знаю ), с кем именно А.А. был лишь знаком, а с кем особо дружен. Но он не был тем, кого Пастернак в "Высокой болезни" назал "музыкой во льду" - он не собирался сходить со сцены вместе со своей средой. Напротив того. Ему было присуще уникальное качество непрерывности и полноты жизни, где Ахматова была великим поэтом, но прежде того - доброй знакомой Анной Андреевной, а совсем еще молодая Белла Ахмадулина - трепетной Беллочкой, соседкой по даче. Витя Шкловский был озорник, которого А.А. знал еще по ОПОЯЗу, с Колюшей Тимофеевым-Ресовским (знаменитым генетиком) они гимназистами учиняли какие-то веселые шалости. Еще с кем-то из крупных лингвистов умыкнули на извозчике одну прелестную переводчицу и т.д.
Реформатский любил многое и многих. При этом любил он страстно. Шахматы он знал профессионально, выписывал журнал "64" и разбирал партии. Страстно любил он и оперу и знал многих оперных певцов, детально обсуждал особенности их звукоизвлечения и артикуляции. (Уже после смерти А.А. в журнале "Наше наследие" (N 3,1988) были опубликованы его "Воспоминания об оперных певцах").
Еще одной страстью А.А. была охота. Думаю, об этом он на равных мог бы поговорить с кем угодно - от Бунина до Пришвина. Он любил поесть и крепко выпить. Как-то я привезла ему из Эстонии банку маринованнывх маслят собственного сбора. Он оценил.
Внешность Реформатского была своеобразна. Он был невысок ростом, кряжист. Довольно длинная борода и усы делали его похожим на тех ученых прежнего времени, чьи портреты обычно украшают стены университетских помещений. Сходство это пропадало, как только Реформатский начинал говорить или слушать. Взгляд его откуда-то сбоку и поверх очков был быстрый, пронзительный и с хитрецой. Речь - характерно московская, тоже с хитрецой и подковыркой.
Носил А.А. только старые, разношенные и удобные вещи. Н.И.Ильина, известная писательница, на которой он был женат вторым браком, постоянно жаловалась на то, что он не хочет расстаться с тем, чему, по ее мнению, место было на помойке.
В манерах и обычаях Реформатского было много такого, что давало бы основания назвать его эксцентриком. Это слово, однако, к нему вовсе не подходит - очень уж он был русским. В нашу комнату "за залом" часто заходил Сергей Иванович Ожегов, приветливый и изящный человек с аккуратнымии седыми усами и тщательно подстриженной бородой. Он неизменно здоровался со всеми за руку - помню, что ладонь у него была узкая и рукопожатие - крепкое. Реформатский прозвал Ожегова "барин". Действительно, рядом с Ожеговым, внешность которого была скорее дворянская, Реформатский выглядел как бы "разночинцем". Был он потомственным интеллигентом - отец его был знаменитым химиком.
Реформатский любил давать свои знакомым прозвища. Рассказ о них составил бы отдельный сюжет (на "реформатских чтениях" уже не помню, какого года, это и было сделано в остроумном докладе Т.Н.Николаевой; описание "языковой личности" Реформатского см. книге "Язык и личность, М., Наука, 1989). Замечательны эти прозвища были тем, что давались по сложной ассоциации, часто оставаясь полностью немотивированными для непосвященных. Например, зятя своего Г.Г.Поспелова прозвал он "Мазепа"- потому что тот "увел" дочь А.А. - Марию.
Не менее любопытны были прозвища, даваемые неодушевленным предметам. Так, одну миниатюрную церковку в Зарядье А.А. называл "церковь, где венчалась Лидочка". Имелась в виду Лида Иорданская, жена Игоря Мельчука. Хрупкость и миниатюрность была, видимо, основой этой ассоциации.
У меня прозвища не было, но его заменяло обращение "Рито" - так должно было бы выглядеть мое имя в звательном падеже. Этим обращением открывались письма, которые он писал мне в Эстонию и в больницу. Писать письма он любил, и, как истинный мастер эпистолярного жанра, находил особый тон для каждого адресата. Преобладали шутливые отчеты о его жизни и работе в данный момент. Письма мне он обычно подписывал "Ваш шеф Искандер Ислахи", переводя свое имя и фамилию на некий "условно-арабский"язык.
Часто писал А.А. шуточные тексты для друзей - прежде всего стихи, именовавшиеся, как правило, "не пур для дам", т.е. умеренно рискованные. Из прозы я помню уморительный текст в жанре заметок для дневника, описывающий его путешествие с Н.И.Ильиной по российским весям. В разговорах с нами А.А. именовал Наталию Иосифовну "писательницей". В повествовании обыгрывалось то обстоятельство, что "писательница" выросла в эмиграции, в Харбине, и вернулась в Росиию взрослым человеком, т.е. была якобы почти иностранкой. Например (цитирую по памяти): "Войдя в деревенский нужник, писательница долго искала ручку с надписью "pull".
У Реформатского был несомненный дар рассказчика. Нам он рассказывал истории из своей молодости, которые имели вид законченных этюдов. Помню, как к Реформатскому приходили "русские девки" - т.е. молодые сотрудницы из Института русского языка. Они были моложе нас лет на 7 - 10 и эти истории еще не слышали. Мы с Игорем хором просили: "Александр Александрович, расскажите, как Сидоров кота раздавил!" А.А. некоторое время поглаживал бороду, как если бы собирался с мыслями, и хитро посверкивал глазами сбоку, из-под очков. Потом начинал, неторопливо и со вкусом.
Из истории про Сидорова и кота я почти дословно помню только концовку. Дело происходит на вечеринке. А.А. уединился на кухне с Надей Лурье: "А мы с Надькой Лурье там целовались. И вот только мы дошли до подробностей ( произносилось как пандробностей), тут в куню - Володя Сидоров. Он от неожиданности - шмяк в кресло! А там - кот спал, большой такой. Кот- увяу! и готов."
Прелесть этого рассказа была в том, что Владимир Николаевич Сидоров в представлении всех нас не стал бы целоваться с дамой на чужой кухне, а кроме того, был человеком, который, что называется, и мухи не обидит. А тут кота раздавил - и насмерть!
