Давид Айзман - Кровавый разлив

— Вотъ выдумала чего! — въ тревогѣ вскрикнула Арина Петровна. — Сама, Богъ тебя знаетъ, куда ѣдешь, и его тоже подбивать пришла… Куда ему ѣхать?

Наталья, не отвѣчая матери, все смотрѣла — то въ зеркале, на себя, то на брата.

— Ротъ… носъ… овалъ лица… — медленно, тихо и задумчиво говорила она. — Какъ будто и похожа я на тебя, и какъ будто и совсѣмъ не похожа… Не пойму.

Помолчавъ, она также задумчиво и неторопливо продолжала:

— Люблю я тебя?.. Люблю, да… Уважаю?.. Нѣтъ, Федоръ, не могу тебя уважать.

— Что за странный разговоръ?

— Вся эта обстановка… общество… обиходъ домашній… эти бѣлыя церковныя стѣны… Ты, Федоръ, слишкомъ близокъ къ церковнымъ стѣнамъ…

— Ты-то сама въ какихъ стѣнахъ живешь? — вызывающе огрызнулась Арина Петровна.

— Конечно, ты человѣкъ, уже давно сложившійся, — говорила Наталья. — Но все-таки… попытаться бы еще… Вѣдь такъ же нельзя, Федоръ, вѣдь нельзя же такъ! — со скорбной горячностью юнаго, любящаго и сильно страдающаго существа вскрикнула она.

— А пошла бы ты себѣ, Наталья, откуда пришла, — строго нахмурилась Арина Петровна.

— Ты взгляни, что вокругъ дѣлается… и ты посмотри на себя… Если бы ты былъ… ну хоть Васильковскимъ, что ли, я бы понимала тебя… Но, Федя, ты же не онъ, ты не онъ… Господи, я неужели толкъ изъ тебя такой же, какъ и изъ него!

Она сказала это со стономъ. И почувствовала вдругъ, что брата любитъ, горячо и сильно.

— Если бы ты былъ мнѣ чужой, я бы съ тобой объ этомъ двухъ словъ не сказала. Я мало надѣюсь на тебя… Но — братъ вѣдь ты!.. И мнѣ больно…

Она направялась къ двери.

— И придется, можетъ быть, говорить еще не разъ… Трудно мнѣ молчать… А теперь мнѣ идти… Такъ до вечера… или до завтра.

— Вернулась бы ты, Наталья, домой, — жалобно сказала Арнна Петровна. — Ѣдешь вотъ, а Господь одинъ знаеть, куда пріѣдешь.

— До завтра, — повторила Наталья, кивнувъ брату. — Завтра я приду.

Она бросила озабоченный взглядъ на чемодавъ и не торопясь вышла.

Пасхаловъ долго ходилъ потомъ по комнатѣ, взволнованный. Онъ читалъ газету, — старую, уже читанную бросалъ ее, нервно переставлялъ вещи на столѣ… Онъ взялъ съ этажерки длинную конторскую книгу, въ которую записывалъ наиболѣе интересные случаи изъ своей практики, и сталъ ее перелистывать. Онъ просматривалъ исторію нѣкоторыхъ болѣзней, пополнялъ ихъ воспоминаніями, отрывочными размышленіями о ходѣ лѣченія, о самихъ паціентахъ, и занятіе это успокаивало его и отвлекало отъ тревожныхъ и сумрачныхъ чувствъ.

Кесарево сѣченіе у жены податного инспектора… Переломъ трехъ реберъ… Загадочный параличъ нижнихъ оконечностей у Гомулицкаго… Случай съ Кочетковымъ…

Когда Федоръ Павловичъ пробѣгалъ исторію заболѣванія Кочеткова, хмурое выраженіе сходило мало помалу съ его лица, и на полныхѣ, свѣжихъ губахъ его заиграла добродушная улыбка.

Тихонъ Кочетковъ, шестнадцатилѣтній парень, былъ плотникъ. Весною пришелъ онъ изъ Саратовской губерніи и нанялся работать на баржѣ, на рѣкѣ. Во время работы онъ упалъ, всего съ высоты какого-нибудь аршина, но такъ несчастливо, что разбилъ себѣ надколѣнную чашечку. Ногу залили гипсомъ, и больной пролежалъ въ постели шесть недѣль. Понемногу кость срослась; Кочетковъ, при помощи костылей, началъ уже передвигаться. Еще недѣля другая, и онъ былъ бы совсѣмъ здоровъ. Но тутъ случилась новая бѣда.

Ковыляя однажды по больничному двору, Кочетковъ увидѣлъ, что за курицей гонится Дружокъ, кухаркина обака. Онъ крикнулъ на Дружка, — собака не унялась.

Кочетковъ сталъ кричать громче… Курица съ отчаяннымъ кудахтаньемъ, хлопая крыльями, падая и ударяясь грудью объ землю, носилась по двору, изъ стороны въ сторону, изъ угла въ уголъ, а разыгравшійся Дружокъ мчался на ней съ радостнымъ лаемъ и уже настигалъ ее… На крики Кочеткова онъ временами оглядывался, съ веселой, плутоватой хвастливостью — «ага, какой я молодчина!..» Неловко подпрыгивая, стуча костылями, Тихонъ понесся на выручку. Но бѣжать было далеко. Курица съ собакой бросались изъ одного угла въ другой, больная нога у мальчика не сгибалась, — а Дружокъ уже схватилъ свою жертву ногами… и уже летѣли по двору ея бѣлыя перья… Кочетковъ поднялъ тогда надъ головой костыль, широко раамахнулся и швырнулъ имъ въ Дружка. И тутъ же, лишенный опоры, какъ подрубленное деревцо, тяжело грохнулся на камни мостовой… Сросшаяся, но еще не окрѣпшая кость переломилась во второй разъ, и разорвалось сухожиліе.

— Щожъ це ты, бісова таракуцка, зробывъ? — съ ласковымъ укоромъ говорилъ подворотній Трохимъ, внося искалѣченнаго мальчика въ палату.

Помертвѣвшее лицо Тихона все дергалось и корчилось отъ жестокой боли.

— Жа…жалко ку…рицу, — сквозь стоны, лишаясь чувствъ, пролепеталъ онъ.

Къ молодому плотнику этому Федоръ Павловичъ относился съ какою-то особенной, совершенно исключительной симпатіей. Ему нравились въ немъ и голосъ, и выговоръ, и ласковая, кроткая улыбка, и рѣзкая, не знавшая уклоновъ, ничему не уступавшая, правдивость, въ присутствіи его онъ всегда становился какъ-то веселѣе и разговорчивѣе… Онъ часто наводилъ мальчика на разговоръ, — о родной деревнѣ, о голодѣ въ ней, о Волгѣ, о лѣсныхъ скитахъ, о безпорядкахъ и бунтахъ, объ агитаторахъ, приходившихъ въ деревню, — и пока тотъ говорилъ, онъ вдумчиво и дружески смотрѣлъ въ его красивые, синіе глаза… Въ усталую душу вливалось чувство тихаго и сладкаго успокоенія, свѣтлыя надежды снова вставали въ ней, вставали и росли, — а минутами, когда мальчикъ вдругъ вспыхивалъ возмущеніемъ и гнѣвной энергіей, надежды эти превращались въ крѣпкую и радостную увѣренность…

И продолжая вдумчиво вглядываться въ ясные, правдивые глаза Кочеткова, продолжая вслушиваться въ милыя, то нѣжныя, то гнѣвныя ноты, онъ мысленно говорилъ:

— Ничего, возьмешь свое! Все побѣдишь и что нужно — возьмешь!

…Образъ Тихона Кочеткова отчетливо рисовался теперь Федору Павловичу. И встревоженная, оскорбленная, жаждавшая просвѣта душа доктора улыбалась ему, тихо и благодарно…

II

Въ этотъ вечеръ сапожникъ Абрамъ сидѣлъ за ужиномъ, и на лицѣ его была тревога и сосредоточенная, мрачная дума.

Была суббота, и блюда стояли передъ Абрамомъ отмѣнныя: рыба, остатки бульона, куриное горло и компотъ изъ яблокъ и лимонной корки. Ѣлъ, однако, Абрамъ разсѣянно, молча, не обращая никакого вниманія на изысканность блюдъ и не думая о нихъ. И жена Абрама, Хана, сидѣвшая на кровати, по другую сторону стола, обидѣлась.

— Такъ курицу не ѣдятъ!.. Если такъ вотъ ѣсть, то можно и картошку въ мундирахъ варить…

И обиженной женщинѣ захотѣлось мужа проучить и отнять у него рѣдкія, дорого стоющія блюда. Но сдѣлать это она не могла: она страдала водянкой, все тѣло ея, всѣ члены, — руки, ноги, торсъ и даже голова, — были сильно вздуты и налиты водой, и она уже четвертый мѣсяцъ не вставала съ постели.

Она и не ложилась тоже, и день и ночь проводила въ сидячемъ положеніи, опираясь на подушки. Ей трудно было шевельнуть ногой или рукой, и когда приходилось поправлять ея постель, Абрамъ звалъ сосѣда-меламеда, его жену или тещу, и всѣ вмѣстѣ, съ большимъ трудомъ, приподнимали больную, поддерживали ее минуту-другую въ стоячемъ положеніи, а Роза, тринадцатилѣтняя дочь Ханы, тѣмъ временемъ, быстро дѣйствовала узкими, худыми руками по кровати, взбивала подушки, мѣняла простыню. Больная тяжело опускалась потомъ на постель, — какъ огромный мѣшокъ съ пшеницей. Опускалась и застывала въ мертвой неподвижности… И въ неподвижности этой было что-то дикое и страшное, и страшное было въ искаженныхъ, неправдоподобныхъ формахъ больной. Не человѣкъ сидитъ, казалось, а какое-то безумное смѣшеніе человѣка съ огромнымъ животнымъ, что-то невозможное, небывалое, невѣроятное, что-то выходящее вонъ изъ предѣловъ человѣческаго пониманія, изъ всѣхъ существующихъ и возможныхъ въ воображеніи нормъ… Темную оторопь, тревожную тоску вызывало это непонятное таинственное извращеніе, — и только послѣ большихъ усилій, и только послѣ долгаго навыка и присматриванія, соглашались мириться съ нимъ глазъ и душа… — «Милліонщикъ! — гнѣвно думала Хана:- завтра у него опять будетъ курица… видалъ ты такое!..» Ей хотѣлось — если ужъ наказать нельзя — по крайней мѣрѣ поучить, какъ слѣдуетъ, мужа, прочесть ему и разительную нотацію, объяснить ему всю неделикатность его и легкомысліе; уже приходить стали въ голову хорошія слова, язвительныя, ѣдкія, но тутъ вздутыя вѣки больной опустились, дыханіе сдѣлалось глубокимъ, и она погрузилась въ дремоту.

Со времени сильнаго развитія болѣзви, у нея появилась особаго реда сонливость, похожая на одурѣніе, и послѣ короткаго промежутка вялаго бодрствованія она впадала въ состояніе длительнаго, тупого забытья.

Абрамъ искоса посмотрѣлъ на жену. И замѣтивъ, что она спитъ, отодвинулъ отъ себя тарелку съ недоѣденнымъ куринымъ горломъ и подперъ голову кулакомъ. Ѣлъ онъ и пилъ, повидимому, только для того, чтобы доставить удовольствіе больной, чтобы не вызвать въ ней подозрѣній… Ему же самому было не до ѣды.