Глеб Успенский - За малым дело
- Руб... хошь... черт!
- Не давай, барин! - неистово кричал мальчишка, выбиваясь из моих рук и не останавливая лошадей. - Пропьет! Матери отдай! Она будет тут сейчас!..
- Прокляну! Егорка! Прокляну! - едва дыша, хрипел старик, уже цепляясь за задок телеги.
- Стой! - сказал я. - Стой наконец! Я свои ему дам.
Что это такое ты делаешь с отцом?
И, не доверяя мальчишке, сам схватился за вожжи и остановил телегу.
- Кровопивец, змей! - задыхаясь, с величайшим раздражением хрипел отец, пока я рылся в кармане, доставая кошелек. - Отца родного, мошенник, не жалеешь!
- Ты-то нас не жалеешь, а тебя-то нам за что же жалеть? - не меньше раздраженный, чем отец, криком отвечал ему мальчишка.
- Разбойник! - хрипел отец, потрясая кулаком. - Кровопивец! Я тебя... постой!.. Поговоришь ты у меня...
Попадись только!
Рублевая бумажка, которую я протянул старику, заставила его прекратить эту брань и обратиться с благодарностью ко мне, но едва он успел снять шапку, как мальчишка уже стегнул лошадей, и мы помчались опять.
Старик, оставшись позади нас, продолжал грозить кулаком и что-то кричал, но нам уже не было ничего слышно.
В то кипучее время, кстати сказать, во всех сословиях было ужасно много таких, обреченных на погибель отцов:
еще недавно было у них всего много, благодаря плотно еложизшимся неправосудным порядкам, в которых одна нечистая рука мыла другую нечистую руку. Новые порядки разрушили эти гнезда, разросшиеся до огромных размеров благодаря беззаконию, глубоко пустившему корни в глубине русского общества. Беззаконная жизнь во всех отношениях, жизнь грубая, жирная, неряшливая, нецеремонная, - а главное, непременно "дармоедная", - вся она от одного дуновения той неотразимой правды, сознание которой пришло вместе с освобождением крестьян, разложилась, и еще недавно торжествующий, авторитетный, властный, крепко державшийся на ногах человек превратился в совершенное ничтожество, в нищего и подсудимого одновременно. ("Эге! Федор Петрович! как ты ловко словоизвержению-то обучился... Сущий адвокат!") Именно к числу таких-то обреченных на погибель людей и принадлежал отец мальчика, когда-то богатый дворник, монополист извоза и всяких казенных субсидий по этому делу в целом уезде. Рухнули его неправедные доходы, рухнула и неправедная жизнь с беспрерывным обжорным праздником.
И вот он "допивает" остатки своего благосостояния, отнимая у детей и семьи, уже знающей, что ей надобно теперь полагаться только на свой неусыпный труд, по возможности большую часть заработка на пропой. По лицу его, коегде носившему следы царапин и синяков, видно было, что старик роспился, ослаб, размяк и вообще держится на свете только выпивкой.
- Как же это ты с отцом-то так жестоко поступаешь? - сказал я мальчишке с укоризной. - А?
- Не безобразничай!
- Но ведь все-таки, - говорю, - он ведь отец тебе?
- Отец, - а безобразничать не дозволим. Мы и так все, вся семья из-за него почитай что раздеты, разуты, а гоняем день и ночь, скоро скотина без ног останется. Как же он может наши трудовые деньги пропивать? Вот и получи!
- Кто это ему глаз-то разбил?
- Да он сам разбил-то! Мы только, всем семейством, связали его...
- Это отца-то? Всей семьей?
- А чего ж? Почитай бога! Держи себя аккуратно!
- Ну, - говорю, - брат, кажется, что БЫ поступаете вполне бессовестно! Как же так не уладить с отцом какнибудь пс-дрзтому? Что же это такое? Ведь он отец!
И, признаюсь, я неожиданно впал в нравоучительный тон и стал развивать мальчишке самые гуманные теории.
Говорили и о Христе, и о терпении, и о преклонной старости, которую надобно чткть, уважать, к которой надобно снисходить. Говорил, что вообще необходимо любить ближнего своего, яко сам себя... И так далее. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, ехал тихо, и вдруг я услыхал, что он плачет, просто "ревнем ревет", как говорят о таких слезах.
- Что это ты? - спрашиваю. - Что с тобой?
- Ты думаешь, мне сладко этак-то делать? Нешто бы я посмел, ежели бы всех не жалел?.. Погляди-кось, какое семейство-то, всем пить-есть надо... Маменька и совсем, того гляди, исчахнет; а он сам ее еще бьет.
И рыдает-рыдает.
- У меня вся душа изныла от тоски... Жаль мне и братьев и сестер... А иной раз совсем осатанеешь... Знаю я грех-то мой!
Он был в таком отчаянии, что я решительно растерялся и не знал, что сказать ему в утешение.
- Отдай деньги-то маменьке! - всхлипывая, прошептал он и остановил лошадей.
Около разоренного большого двора с развалившимися воротами стояла сгорбленная старушка, в глазах которой можно было все-таки видеть, что и она на своем веку попила-поела всласть! Отдав ей деньги ("Уж все, батюшка, полностию, все!"), мы поехали своей дорогой, и мальчишка продолжал тосковать.
"Не думайте, что я какой-нибудь особенный любитель непочтения к родителям, - но мальчишка был для меня крайне симпатичен: как хотите, а какой-то голоногий мальчишка, отстаивающий какие-то права, обороняющий мать, как обиженную и терпящую неправду, и во имя справедливости не сомневающийся идти против отца... Все это весьма привлекательно! Очевидно, и сердце есть в мальчонке, и энергия, и чувство справедливости, и просто чувство и впечатлительность - плачет ведь! и сознает - "нехорошо, несправедливо, а нельзя!"
- Умеешь грамоте-то?
- Ничего не умею... Один острожный сидел за подделку чего-то в остроге; когда выпустили, пожил у нас. Ну, поучил меня по словечку... Я было и понимать стал, да острожный-то ушел, я и стал забывать. Хороший человек был острожный-то! добрый!
- А хочешь учиться-то?
- Я страсть какой охотник до ученья!
- Так чего же ты в какую-нибудь школу не ходишь?
- Да нешто при нашем деле можно? Теперь вот доставлю вас на станцию, лошадей надо покормить, попоить. Приедем по ночи. Потом в оборотку конец сделал, а домой приехал - опять заказ готов, - опять гнать. Да ежели бы и свободное время вышло, так и то не на ученье оно, - какая жизнь-то у нас идет! Глаза бы не глядели. Только что маменьку жалко покинуть...
Грустно, ужасно грустно стало мне за мальчишку.
Сколько на Руси погибает таких талантливых головок, думал я Кто поможет им? Не буду ли и я святотатцем, если попущу пропасть и сгинуть этому хорошему сердцу и хоть юному, но, быть может, большому, потому что искреннему, уму?
Я сказал ему:
- Знаешь, где живет моя сестра? откуда мы ехали?
- Как не знать.
- Ну, так через месяц заходи к ней, - я пришлю тебе книг, ты учись. Денег она тебе тоже даст немного, - учись, если возможно, - а потом как-нибудь справимся...
- Да, кабы родитель помер. Так у нас бы был порядок... А то нешто можно!..
- Ну, уж смерти родителя ты не дожидайся... Это будет, как угодно богу!
- Само собой... Ишь он пьет-пьет, все не напьется...
- Ну, уж это делать нечего. Надо терпеть. Ты, вместо того чтобы вот смерти ждать родителя да синяки ему ставить, ушел бы на чердак или куда-нибудь... и учись...
Ну, словом, о просвещении... в самых по возможности очаровывающих этаких чертах, В заключение обещал давать три целковых в месяц.
Задумался мальчишка... Долго думал, потом весело тряхнул волосами и весело произнес:
- Кабы грамоте-то научиться, пуще всего в писаря, ежели.. Выгодное дело...
Признаюсь, покоробило меня это слово. И уже тогда я подумал не в хорошую сторону о просвещении-то вообще.
Не утерпел и сказал ему:
- Ну, уж этого я, друг любезный, не ожидал от тебя...
Ты знаешь, отчего писарь-то богат?
- Известно знаю, - доход.
- А справедливо это простой бедный народ-то обманывать? А ты еще о справедливости-то толковал!
И тут я опять - и в этом направлении стал внушать ему и сказал, что просвещение нужно вовсе не для дохода, а для того, чтобы делать ближним добро. Словом, поддерживал в нем уважение к книге, потому что не знал, что придумать для малого в практическом отношении. Думал я было перетащить его в Москву, в ремесленное училище, да кз знал еще, будут ли средства. Все-таки, приехав на станцию, я вновь повторил ему, что книги ему пришлю и по три рубля давать буду; адрес его записал и втайне решился сделать для него все, что только возможно".
Едва Федор Петрович договорил последнее слово, как лицо его, в первый раз за весь вечер, омрачилось какою-то тяжкой думой. Он как бы растерялся, но, помедля и посообразив, вдруг как-то подбодрился и со взглядом, которого тоже никто из знакомых Федора Петровича прежде не замечал, потому что никогда никто не видывал в его глазах той черты хитрости, которая промелькнула именно только в этот вечер, довольно бодро сказал:
- Вот в этом-то и заключается самая суть!
Слушатели почувствовали, что Федор Петрович опять стремится запутаться в обобщении, так как он начал уже пускать в ход все те жесты и приспособления, к которым прибегал в минуту невозможности разобраться с своими мыслями.
- Именно, - на эту-то суть и следует обратить внимание. Утверждают "просвещение"? Но вот мы видим талантливого мальчика, крестьянина, у которого есть и ум, и сердце, и чувствительность, и прямота, и бойкость все дары природы, - но вместе с тем заметили ли вы, как он, когда шла речь о грамоте, вдруг произнес: "в писаря бы"...
