Максим Горький - Вечер у Сухомяткина
Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо мычит.
- Еще десяточек, Катя,- часто просит он.
- Который? - завистливо осведомляется хозяин.
- Пятый. Налей, Зинаида!
Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из теста и болтает:
- Самое вкусненькое - всегда в серединке!
Обращается к мужу:
- Тебе подло жить?
Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть и, задыхаясь, восхищается:
- Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
- Упадешь, хохотун,- предупреждает его жена.
Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова деловито склонилась над тарелкой, сказав:
- Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом че-ловеке...
- Тю парль, ком кошон8,- вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
Скажу тебе словечко
Погаснет свечка!
И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь сделать внушительным осоловелое лицо:
- Жена у меня - казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая, густая...
Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится, возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть. Это не выходит у нее.
- Ассе9,- говорит ей муж, вставая из-за стола.
Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала раз-вязнее, беспричинно смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
- Еще немножко,- предлагает она.
Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это никого уже не смешит - все устали.
- Ну, Петр,- пошатываясь, говорит Лохов,-идем, нам пора!
Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
- Дети,- ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на стуле, мурлычет:
В шестом этаже
Мой друг живет.
Ах, я всё та же,
Но он - не тот!
- Послушайте,- обращается она ко мне,- вы знаете какие-нибудь стихи... этакие, с перцем!
- Зинка! - предупреждает ее хозяйка.- Ты с ума сходишь!
Я не знаю стихов с перцем.
Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
Стал вроде мужа
Ленив и вял,
Меня всё ту же...
И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
- Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
- О чем же?
- Ну,- вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь такое. А вы знаете стихи о Ное?
- Нет.
В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:
- Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к ним...
- Пожалуйте! - пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
- Почему мне делается скучно, когда я выпью?
В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном, стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо человека, который приготовился к чемуто очень важному. Сухомяткин дремотно улыбается, прищурив веселые глазки.
Дамы садятся в кресла у стены, я - рядом с ними. Председатель биржевого комитета церемонно кланяется нам и говорит:
- Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем показувать вам несколькии чудесни явлений.
- Дурачок,- шепчет Зиночка своей соседке.
Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он произнесет слово правильно,- та сердится и притопывает ногами.
- Мое имя... наш имья - Гарри; мой друг зовут... звуть... Джемес!
Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг - икнул. Это очень рассмешило его, он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:
- Ан, райс!
- Вайс! - ответил кум-Джемс.
В руке Лохова явился серебряный рубль,- он схватил его где-то в воздухе и торжественно пока-зал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина, другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума, снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
- Сегодня ты ловко делаешь,- сказала ему Зиночка, но он строго крикнул ей:
- Силянс.10 Просю публикуй - нет разговор!
Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке язык.
Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные вещи,- они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные слова:
- Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами, Сухомяткин отворил дверцу одного из них,- в нем, на полке, торчала отрубленная голова с черными усами и - смешно, фарфоровым глазом - смотрела прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго натянута,- он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед, французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз, когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.
Я никогда не видал человека, который обманывал бы сам себя с таким увлечением, с таким удовольствием. Джемс-Сухомяткин только снисходительно принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил чудеса. Это было ясно.
Иногда фокусы не удавались ему,- добывая из кармана фрака блюдце, наполненное водою, он преждевременно сорвал с него гуттаперчевую пленку и вынул блюдце пустым, а вода осталась в кармане. На минуту он растерялся и, следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:
- Первому отделению конец!
Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:
- У ремесленников-фокусников, которые работают в балаганах,- карманы непромокаемые. Кум, позови горничную, пусть высушит фрак, да - не испортила бы!
Вздохнув,он добавил:
- А я - пиджак надену.
Второе отделение началось с того, что кругленький Сухомяткин вошел в пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:
- Раймс! Эйн, цвей, дрей! - и отдернул занавес,- шкаф был пуст, Сухомяткин исчез.
- Вот уж это я не люблю,- сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами.- И знаю, что фокус, а все-таки боязно.
Занавес снова задернут, открыт.
- Вайс!
И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.
Потом Гарри прикрутил его веревкой к стулу, закрыл ширмой, а Джемс в минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.
Потом я почувствовал, что мне скучно и как-то особенно неловко. Хотя проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно, а однако напоминало кошмар. Дамы тоже устали, хозяйка осторожно дремала и, взмахивая тяжелой головою, виновато улыбалась, а Зиночка откровенно позевывала и всё пыталась засвистеть.
Сухомяткин тоже, видимо, устал, его белесые бачки обиженно оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища, а Лохов, вспотевший, увлеченный, магически изменял цвета платков и всё прикрикивал:
- Эн, цвей, дрей,- котово!
Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:
- Ты, что же, кума, спишь?
Мне стало жалко его.
Зиночка засмеялась, Сухомяткин начал шутливо издеваться над женой, а непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по комнате и говорил:
- Забава для меня - дело серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только есть да чаи распивать...
- Я понимаю, Матвей Иванович,- жалобно вставила сконфуженная хозяйка, но он не слушал ее:
- Забава - это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно, не можете понять... Зинаида, идем домой.
- Погоди, кум! Сейчас чай будет...
- Пора!
- Да не сердитесь вы...
- Домой рано еще,- сказала Зиночка.
- Рано? - крикнул Лохов.- Тогда я один уйду...
Он вел себя, совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного, и этот человек может заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не скрывая своей обиды, Лохов остался.
Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.
Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:
- Мне эта забава свыше десяти тысяч обошлась! У нас есть редкие аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.
