Иннокентий Омулевский - Острожный художник
За чаем полились оживленные речи. Впрочем, собственно, говорили без умолку только мы с Седаковым; Ольга Максимовна больше слушала и лишь изредка, с большим тактом, вмешивалась в разговор, а смотритель все время как-то отечески-благодушно улыбался, молча посматривая то на того, то на другого. По правде сказать, им нельзя было особенно и заинтересоваться нашей веселой болтовней, напиравшей преимущественно на школьные годы, как это всегда бывает между не видавшимися с тех пор товарищами: то, что уже при одном намеке вызывало в нашей памяти целый ряд былых картин и ощущений, для непосвященного слушателя пропадало бесследно и даже, быть может, казалось бессмыслицей. Тем не менее эта эгоистическая тема, по всей вероятности, еще долго бы не истощилась, если б ей не помешало одно обстоятельство. Давно уже я с любопытством посматривал на затейливую кружку, из которой пил чай хозяин, но находил неловким завести о ней речь ни с того ни с сего. Теперь он вдруг сам подметил это и самодовольно улыбнулся.
— Э! так она и петербуржцу бросилась в глаза? — сказал Седаков, высоко поднимая в руке заинтересовавший меня предмет. — Это, брат, чудо своего рода! — Он живо выплеснул недопитый чай в полоскательную чашку и подал мне кружку. — Нате-ка полюбуйтесь, какая работа!
Работа была действительно замечательная. Представьте себе обыкновенную больничную оловянную кружку, но покрытую кругом, не исключая крышки и ручки, самою тончайшею сеткой из того же металла наподобие вуаля, обычные мушки которого были заменены здесь настоящими оловянными мухами, как бы ползавшими в разных направлениях по сетке. К самой средине ручки, сверху и снизу, сетка постепенно сходила на нет, — очевидно, для удобства захвата. В особенности мухи, несмотря на их почти натуральную величину, были сделаны изумительно. Признаюсь, до того времени я не видывал ничего подобного и теперь с молчаливым восторгом повертывал в руках кружку.
— Да, брат, — говорил между тем хозяин, — чудо своего рода! И ведь, заметьте, все вырезано от руки, а не отдельно приспособлено.
— Но чья же это работа? — воскликнул я, крайне заинтересованный.
— А есть, брат, у нас тут такой… острожный художник, как мы его зовем, так вот это — его произведение. Он, бедняга, и живописец вместе: вон в зало висят наши с женой портреты — тоже его рук и разума дело.
— Но как он сюда попал?
— Еще очень хорошо, что он именно сюда попал, в наши руки. Как попал? — передразнил меня Седанов, видимо, разгорячившись. — Да как в Сибирь-то, брат, попадают? Разумеется, пешком, а не в коляске…
— За что, я спрашиваю?
— А вот за это свое искусство: очень уж, мол, ты, брат, искусен, так поди-ка проветрись!
— Нет, в самом деле, за что же? — допрашивал я, интересуясь вес больше.
— В партионном списке у него значится коротко: «за подделку фальшивой монеты и фальшивых ассигнаций»; а совесть его… уж господь ведает.
— Ты лучше, Миша, расскажи всю историю кружки сначала, — вмешалась в разговор Ольга Максимовна. — Это очень интересно.
— Да, расскажите, пожалуйста, — попросил и я.
— Вы, брат, не подумайте, — оговорился хозяин, обращаясь ко мне, — что я не берегу это сокровище — эту кружку: ведь она сегодня на столе только по вашей милости, а то ее место — в спальне у жены, в шкапу, за ключом. Признаться сказать, мне, брат, хотелось похвастаться чем-нибудь перед товарищем — вот я и заставил жену вынуть ее на свет божий. Теперь все по порядку сообщу. В прошлом году, совсем уж поздней осенью, привели ко мне небольшую партию арестантов, человек в семьдесят. Здесь полагалось им три дневки на отдых. Один арестантик — именно Павел Федорович Окунев — захворал перед отправкой: не могу, говорит, ваше благородие, идти дальше, да и шабаш! Посмотрел я: жар у него, горит весь. Делать нечего, оставил на свой страх до прихода следующей партии. Потом думаю: надо же и полечить больного. Приказал я казаку вытереть его на ночь горчицей с водкой, с солью и уксусом да накрыть потеплее. А жена (Ольга Максимовна любит-таки пошататься по острогу) снесла ему горячей малины вот именно в этой самой кружке: она с крышкой, так чтобы не остыло дорогой. Кружка эта тогда была еще просто, брат, обыкновенной оловянной кружкой. Надо вам сказать, что она у меня, некоторым образом, заметная: ее подарил мне за Байкалом один доктор-приятель, теперь уж покойный, — так я очень дорожил ею. Выпил арестантик малину при жене и Христом-богом еще попросил кружечку. Дали и еще; только во второй-то раз жена забыла принести кружку назад, — за поздним временем так и оставили до утра. Утром я пошел его навестить. Смотрю: мой арестантик уже на ногах, брат, как встрепанный. Порадовался. «А где же у тебя, говорю, кружка из-под малины? Я ее, братец, не вижу». — «А не знаю-с, говорит, надо быть, солдатик с собой захватил-с». — «Какой солдатик? когда?» — спрашиваю. «Да кто его знает-с какой: был тут рано утром какой-то солдатик-с, я его спросонок но разглядел, — надо быть-с, он и унес». Заметьте, что острог в то время был совершенно пустой; кроме этого больного арестантика, никого там не было. Я за команду взялся, — у меня ее восемнадцать человек на руках, исключая казака, — никто ничего не видал, никто ничего не уносил, да и в камеру не заглядывал. Выяснилось только, что вот Ольга Максимовна чуть было меня под суд в то время не подвела: уходя, не заперла камеры на ключ — и арестантик мог бежать, а ведь он в каторжную работу назначен! У нас, брат, тут простые порядки, как и мы сами люди простые. Так мы тогда это дело и предали воле божией. Новая партия, за распутицей, больше месяца не приходила. Раз, будучи случайно на станции, я узнал от проезжающего офицера, что он, за три переезда отсюда, обогнал дорогой большую партию арестантов. Я в тот же день сообщил это моему арестантику и приказал ему готовиться к отправке. Он промолчал, а немного погодя, этак с час времени, опять потребовал меня к себе через конвойного. Прихожу. «Что тебе?» — спрашиваю. Арестантик мой молчит, наклонился и что-то достает из-под нар. Думаю: не добро у него на уме — и попятился. А он мне вдруг бух в ноги: «Ваше благородие! — говорит, — простите великодушно-с: за вашу доброту извольте получить в целости свою кружечку-с, только в другом виде-с», — и поднес мне вот это сокровище…
Седанов снова приподнял рукой стоявшую передо мной кружку и на минуту умолк, видимо, сильно растроганный.
— Да, брат! вдвойне сокровище: и но работе, и по чувству… — выговорил он наконец с навернувшимися слезами на глазах.
С минуту и мы все молчали.
— Достань-ка, Олюшка, коньяку, — обратился вдруг хозяин к жене, — это меня всегда взволнует.
Он налил из поданного ему графина чуть наполовину чайного стакана и выпил залпом.
— Ведь, кажется, сколько я понял из ваших слов, этот художник и теперь здесь? — полюбопытствовал я.
— Вот, вот… в том-то, брат, и штука вся, — сказал Седаков, покачав головой, — это у меня большой служебный грех, да и рискую я страшно. Жалко нам стало с женой гнать такого талантливого арестантика в лапы каторги, посоветовался я кое с ком, заручился свидетельством лекаря, да вот и по сие время вожусь с моим грехом: отписываюсь и все рапортую Окунева больным при смерти: у него, впрочем, и точно — чахотка. А когда-нибудь до меня доберутся же… Мы даже и запираем-то его теперь только для виду, когда приходит партия, а так он на воле больше, спит с моим казаком и ест с нашего стола: любимец Ольги Максимовны, — добродушно улыбнулся Михаил Кондратьич.
— Он такой кроткий, забитый… пусть бы уже и умер на наших глазах, — тихо и застенчиво, как бы оправдываясь, прибавила от себя хозяйка.
— Вот они какие люди! — выразительно мотнул мне на них головой смотритель.
— Ну, ну!.. перестань! Большое, брат, спасибо тебе, что ты ко мне милого товарища привез, а все-таки сахарной булкой не рассыпайся: какие есть, такие и ладно, — круто оборвал его Седаков и снова обратился ко мне. — Вот вы завтра днем посмотрите наши портреты в зале: ведь они, брат, как написаны? Даже не вывесочными красками, а просто кровельными — вот чем колоды у окон да двери красят. Холст он тоже загрунтовал обыкновенной замазкой; а больше всего горя у нас было с кистями: хорошо, что у жены нашлись горностаевые хвостики, да еще поросячью щетину пустили в дело. Вот, брат, как!
— А нельзя ли будет, Михаил Кондратьич, взглянуть на самого художника? — осведомился я.
— Почему же только «взглянуть», а не познакомиться? — спросил Седаков, и в тоне его голоса проскользнула как будто ирония. — Это можно, это мы, брат, сегодня же устроим… ужо попозже.
II
ОРИГИНАЛЬНЫЙ ПОДАРОК НА ПАМЯТЬ
Редко когда я чувствовал себя так хорошо, как в этот вечер, за чайным столом у Седаковых. Мне невольно приходило в голову, что я сижу у самых лучших друзей, где, под несколько шероховатой оболочкой, таятся благороднейшие людские чувства, где жилось и думалось неизменно честно и куда вовсе нет доступа условной нравственности, которая, соблюдая только букву, искажает весь смысл мудреной книги общежития. Да! я именно это чувствовал, и когда мы встали из-за стола, чтобы первйти в гостиную, у меня как будто немного похолодело на душе. Мое впечатление в данную минуту можно было сравнить с тем, какое испытываешь поздней осенью, когда, пригревшись на солнце, вдруг ощутишь на себе резкое дуновение холодного ветра, напоминающее об утраченном лете. Впрочем, это впечатление прошло очень скоро, и новым согревающим лучом явилась Ольга Максимовна, когда, управившись по хозяйству, она опять присоединилась к нашему обществу.
