Руслан Смоpодинов - Марья
Остановился я от какой-то бездонной тишины: ни свиста ветра, ни шелеста листьев, ни топота ног. Я, будучи уверенным, что медведь остался далеко позади, сел и принялся прочищать уши. Оглох от страха мелькнуло в голове. Чистка ушей не дала ровно никаких результатов я слышал только полную тишину.
Отдышавшись, пошагал я вперед в поисках хоть какой-нибудь дороги. Вскоре у меня уже не было сомнений, что я подымаюсь в гору; и удивительно это было тем, что никаких возвышенностей поблизости не существовало...
Вершину холма освещал белый туман, и с помощью этого слабого света разглядел я церковь и колокольню рядом, разглядел я надгробные камни и перекошенные могильные кресты. Это было заброшенное кладбище.
Невероятность увиденного состояла в том, что ближайшая церковь находилась в селе Приворот, до которого было порядка двадцати пяти километров. Не мог же я такое расстояние пробежать на одном духу!..
Мне ничего не оставалось делать, как обойти погост.
Вход в церквушку был недоступен из-за лежащего на земле колокола, на бронзовой юбке которого шершавились клерикальные узоры и надписи. Я вспоминал и не мог вспомнить их значения.
И вдруг показалось мне, якобы за спиной моей стоит кто-то. Я обернулся и увидел в десяти шагах от себя незарытую могилу. Приблизившись, разглядел я эпитафию на надгробном камне и, имея некоторые познания в церковнославянском, перевел выбитые на камне слова. Их смысл означал, что в могиле захоронена некая Марья, годы жизни которой: 1773 - 1790.
Ба-а! - дошло до меня. Да это почти двести лет назад!
Из могильной ямы поднимался туман. Я подошел и заглянул в нее...
И в этот самый миг мне показалось, что сердце выпрыгнуло из моей груди и разорвалось на траве гнилым помидором...
К вечеру жара схлынула. Солнце клонилось к закату, вонзалось в горизонт и медленно погружалось.
Грабли, косы, вилы были сложены возле телеги. Развели костер, и мужики стали сооружать балаганы. Нежные срубленные березки сгибались, связывались прутьями и образовывали скелет балагана.
Стемнело.
Бабы выпустили на волю печальную песню:
Ой ты, до-олюшка моя-а-а
нещасли-ивая-а-а.
Ой ты, го-орюшко мое-о-о,
горе жгу-учее-е.
Я склоню-уся над реко-о-ой
тонкой и-ивою-у-у
Или, мо-ожет, обернусь
легкой тучею-у...
Летит песня черным лебедем. Летит, стонет.
... Разыгра-алась над земле-о-ой
непого-одушка-а-а.
За неми-илого отда-а-ал
меня ба-атюшка-а.
Ой, с неми-илым я живу-у-у
ровно го-од уж ка-а-ак,
А роди-имый мой ушел
во солдатушки-и...
Еще долго летает над лугом этот плач без слез.
После песни молчали, думали каждый о своем. Вскоре стали просить деда Анисима рассказать историю его жизни.
Деду Анисиму было за семьдесят. Жизнь он прожил бобылем и объяснял это одной и той же историей, которую с удовольствием рассказывал и в которую никто не верил. Однако старики в селе утверждали, что первая часть этой истории чистая правда.
- Было это, - начал свой рассказ дед Анисим, - лет пятьдесят назад, может поболе. Проезжала чрез село наше графиня. Звали ея, как и импритрицу тонешнюю, Анна. Да в карете ея ось лопнула. А я тоне кузнецом сельским являлся. Пришел до меня прикащик графиньский и говорит: "Ты, кузнец, кровь из носу, а почини карету. Ежели не сделаешь сие приказание гусударственной важности, ея сиятельство в ба-альшую печаль войдет". "Че ж, - грю, сделаем". Пошел я в кузницу, и к третьим петухам карета была в исправности. Вышла ко мне графиня. Ладная такая! Как вроде наша Марька, только у сиятельства гордость на личике индюшиная. "Как зовут тебя?" - спрашивает. "Анисим, - грю, - ИвАнов сын". НА тебе, Анисим свет Иванович, рупь на водку", - и уехала. На дороге лишь яблоки конские остались...
- Ну ты шпынь! - засмеялся женский голос. Смех поддержали и остальные.
- У-у, жеребцы! Че ржете-то? - вяло злился дед Анисим.
- Ладно-ладно. Продолжай. Чем дело кончилось?
- Сплю я как-то, - продолжал дед. - Сон мне мерещится необычайный. Будто я в кузнице делом своим занимаюсь, да вдруг дверь растворяется и входит графиня эта... Голая!
- Надо же так напиться! - смеялся кудрявый парень.
- Не пил я! Бог свидетель, не пил! Меня тоне изжога от браги донимала... А графиня была голая. Будто в баню пришла, а не в кузницу. Лядвеи играют, как вроде меха кузнечные, туго, притягательно. Укусить охота!
- Шалыган ты был, дед Анисим! - ехидно вставила дородная баба. - Не то что ныне.
- Я и щас еще о-хо-хо! - раздухарился дед и потянулся к бабе, чтобы схватить ее за грудь, но вляпался опорной рукой в конский помет. - Тьфу ты, язва длинногривая! - выругался он неведомо в чей адрес.
Лошади запряли ушами. Дед Анисим не знал, смеяться ему или злиться. Он торопливо вытирал руку об траву и портки.
После тяжелой работы людям в охоту повеселиться, но уважение к старшему заставило их вскоре притихнуть и уговаривать деда закончить рассказ.
Посопротивлявшись, он продолжал:
- Грит мне, значить, графиня: "Приходи по третьему дню к Красной горе. Ждать буду", - и исчезла, как туман на заре. Пришел я в назначенный день к Красной горе. Сижу жду, камушки в речку бросаю. Вдруг выходит она...
- Голая?
- Да не-е! В нарядах расфуфыренных, под подол вроде коромысло вставила. Не подол - кадка! Грит мне: "Я, Анисим свет Иванович, мужем своим отравлена. Сорок дней уж прошло, а душа моя на небо не отправляется. Знаю, кузнец, полюбил ты меня. Так отомсти же, убей мужа моего, и душа моя свободной станет". Не поверил я. А момент-то был такой раз в жизни приходится. "Ну, думаю, - не теряйся, Анисим!" Повалил я ея на траву и в губы ея алые бородой своей тычусь. Чую - Мать наша Богородица! - губы-то холодные! А графиня смеется и белой ручкой меня ласкает. Шепчет: "Убей мужа моего, убей". Испугался я до мокротЫ в портках, пустился бежать. Как до избы добрался Богу известно...
Дед Анисим замолчал. Скупая слеза, рожденная давно высохшими глазами, дрожала на щеке. Он встал и молча пошел к балагану.
Никто не спрашивал его, чем закончилась история. Знали от стариков, что через несколько дней после случая у Красной горы Анисим ушел в неизвестном направлении и вернулся в село лишь тридцать лет спустя. О том, что произошло с ним за эти годы, он никогда никому не рассказывал.
В метровой могильной яме лежала девушка, одетая в старинный сарафан. Длинные темно-русые волосы расползлись по сторонам от ее головы, а на белоснежной шее зияла глубокая рана. Нельзя было определить, жива или мертва девушка. Рана была свежей, но кровь не била из нее. Девушка не двигалась и не дышала, но ее открытые глаза излучали живой, молящий взгляд. И он, этот взгляд, не отпускал меня.
Казалось, ступни мои пустили корни и навсегда срослись с могильной землею. Я уже не сомневался, что через несколько мгновений девушка встанет...
И се, небеса накренились ко мне, и узрел я КОГО-ТО, сидящего одесную бездны. И сказал ОН: "Эрху кай иде!"*. Я же не мог двинуться с места и не мог смотреть, ибо ослеп, как котенок, и видел только ЕГО. "Иди и виждь!" повторил ОН...
Выдернув ноги из земли, я бросился прочь. Я бежал и боялся оглянуться. Казалось мне, что девушка гонится за мной и холодные пальцы пытаются ухватить конец моей куртки...
Я свалился в какую-то канаву уже после того, как услышал в своих ушах свист ветра и хрип, исходящий из недр моего естества.
Выбравшись из нее и оглядевшись, вместо возвышенности и церкви я увидел загоравшуюся зорьку.
Было над чем задуматься!
В кровь сбитые ноги напоминали о недавнем побеге.
Или это чья-то злая шутка, - отдышавшись, размышлял я, - или девушка, проходя ночью через кладбище, случайно упала в могильную яму. В обоих случаях мне необходимо вернуться. В первом случае, чтобы доказать этой девчонке, что я не верю ни в какую чушь и меня напугать невозможно. Во втором - чтобы помочь ей дойти до дома.
Кажется невероятным, но тем не менее я пошел в том направлении, откуда пять минут назад в ужасе бежал. Однако, блуждая более трех часов, никакой церкви и никакого кладбища я не нашел.
Уже давно рассвело, и кузнечики сухой стрекотней засвидетельствовали о своем существовании. Потеряв надежду отыскать заброшенный погост, вскоре я без особого труда вернулся в село.
- Где шлялся? спросила бабушка. Опять всю ночь у Захара гулял?
- Бабушка, - задал я встречный вопрос, - здесь поблизости есть церковь?
- Да поболе двадцати пяти километров будет.
- Нет, я не про эту. Ближе есть?
- Не-е, - ответила бабушка, - ближайшую церкву в начале тридцатых с землей сровняли.
И тогда я вывел самое, как мне казалось, реальное объяснение всему случившемуся: "Допился. У меня белая горячка!" И тогда, уже не в первый раз, меня посетила мысль, что с пьянством пора кончать. Через несколько дней я непроизвольно взял карандаш и сел за белый лист. Как будто кто-то двигал моей рукой, и вскоре я нарисовал портрет, да такой! лучше которого, без сомнения, мне уже никогда не нарисовать. По правдоподобности и выразительности он не уступал фотографии, и казалось, что лицо вот-вот оживет. Но самое удивительно заключалось в том, что это был портрет девушки из могилы.
