Николай Никитин - О бывшем купце Хропове
- Эй, Хропов, держи карман шире, держи карман!
Поп Паисий, испугавшись, подумал - что бы это могло значить (ведь это было против церковного дома), - сбегал в милицию и рассказал там, задыхаясь:
- Художник Мокин нализался и кричит у липы неизвестные слова.
Тогда пришел милиционер. Но Мокин гордо отстранил его рукой:
- А ты знаешь, кто я?.. Мокин я.
- Знаю, вы Мокин.
- Это верно, я Мокин... Но этого мало, дорогой товарищ. Кто я такой? - И Мокин удовлетворенно засмеялся. - Вот уж этого ты и не знаешь. Ну, тронь меня, тронь, пожалуйста.
- Никто вас не трогает, - сказал милиционер. - Уходите подобру-поздорову.
Ночью Мокин кричал в трактире. А кругом собирался народ и слушал.
- Скажите вашему Хропову: пусть карман держит шире. А кто мне может что сказать? Вот выпил и еще выпью, еще могу бутылку заказать. Потому что - кто я... художник Мокин, имеющий советский заказ... неприкосновенный художник, свободная личность. Вот кто я... Вот я даже могу по улице пойти и петь песни своего сочинения.
И действительно, Мокин, нахлобучив летнюю панаму, вышел на Егорьевскую улицу, держа направление к липам, чтобы не потеряться, и пел песни.
И так как никто не мог понять, какие песни поет Мокин, то, во избежание скандала, народ не пошел за Мокиным.
Мокину стало скучно. Он упал у церковного двора и, запев что-то невообразимое, совсем испугал попа Паисия. Поп опять сбегал в милицию и заявил:
- Художник Мокин у моего дома поет песни с неизвестными словами.
И когда пришел милиционер Пантюхов, Мокин уже заснул у столба.
- Вот, - сказал поп, - до чего доводит гордость. Возьмите его, товарищ.
Пантюхов поднял Мокина под мышки и прислонил к забору. Мокин проснулся. Тогда сказал Пантюхов громко, как будто уронил рояль:
- Пожалуйте.
- Не пойду! - закричал Мокин и в ярости сорвал с головы любимую свою шляпу. - Веди меня силой... Не хочу подчиняться узурпации. Знаешь - кто я... я художник Мокин, меня все начальство знает... я свободная личность.
- Может быть, - спокойно сказал Пантюхов и подал ему шляпу. Пожалуйте за мной, товарищ Мокин!
- Не пойду... Употребляй насилие, пусть все видят.
- Ах, так, - спокойно прибавил Пантюхов, - ежели вы не перестанете бузить, я свистну.
- Свистни... - попросил Мокин, повиснув в воздухе, - пускай все узнают. Свистни, пожалуйста, сейчас тебе будет...
Милиционер засвистал. И Мокина повели в участок.
А он смеялся в лицо всей встревоженной Посолоди и пел песни.
Вот, граждане, вы увидите, что такое будет.
Если бы здесь мы поставили точку, мы не рассказали бы самого главного.
Волнения столиц ничуть не важнее нашего волнения. Правда, посолодский пруд не есть Ладожское озеро, но вода есть вода. Кто же может это оспаривать?
Вот почему художник Мокин был выпущен на свободу и заявил милиции:
- Пьян был, сознаюсь, но кто причина?.. Бывший купец и капиталист Хропов...
И в этот же вечер он снова напился и ходил по улицам, угрожая:
- Погодите, я его съем.
И каждого, конечно, занимало - кто кого съест и как.
Наконец наступил этот торжественный день, принесший небывалый смех.
Под звуки собственного оркестра шла группа профессионального союза советских служащих с плакатом: "Мы наш, мы новый мир построим". Плакат изображал союз крестьянина и рабочего, трогательно скрестивших руки на обломках, и вот из-под этих обломков старого мира выглядывала испуганная голова Хропова.
Хропов затаил злость.
На следующее же утро, взяв палку, он пошел, встревоженный, по улицам, останавливая встречных и заходя в дома.
- Слыхали?
- Что? Как будто бы ничего не слыхали. Нет, слышали, Антон Антоныч... Начальник милиции обрезал своей собаке хвост... говорит - французская порода.
- Да нет, не то...
- А что же такое, Антон Антоныч?
Хропов осторожно приподымал палку и шептал на ухо:
- Мокин...
- Не слышу!
- Он... шу-шу-шу... шу-шу-шу-шу... Он... шу-шу-шу... Он... шу-шу...
Тут оба оглядывались по сторонам и переходили на такой шепот, что даже сами плохо слышали друг друга.
- Не может быть, Антон Антоныч.
- Я вам говорю...
- Не может быть... Он же лики мажет в церкви.
- Совершенно правильно, мажет... Он такое всем намажет... И намажет так... И мы такие выйдем измазанные. Ну, наше дело маленькое, я тороплюсь... Я вот тут себе собачку подыскиваю.
Вечером донесли об этом Мокину. Он был уже пьян, кинул бутылку и крикнул:
- Пусть ждет трубы твой Хропов!
Никто не удивился. Уже привыкли к тому, что художник изъяснялся туманно и что ему, как человеку искусства, вполне прилично отличаться странностями.
И только одно интересовало всех - о какой трубе заикнулся художник Мокин. Есть сигнальная труба, допустим, у стрелочников, есть просто труба - например, водопроводная, музыкальная труба тоже есть, есть выражение, многим непонятное, - "бертова" труба, бывает дымовая труба конечно, о ней мы совсем забыли, выражение есть - в трубу вылететь. Но если на это последнее намекал художник Мокин, то это был пустой намек, недостойный представителя искусства, плохо разбирающегося в текущем моменте. Нет, несомненно, здесь что-то не то... Но что именно не то, долго бились над этим посолодяне и, не добившись, бросили. Да и как было добиться такой мудреной загадки, когда жители Посолоди занимаются скотоводством и прасольством, а, как известно из "Общей истории культуры и цивилизации", подобные занятия мало способствуют развитию ума. Но все-таки мудрец нашелся, пусть не чистая кровь, пусть не прирожденец Посолоди, однако же имеющий дом и аптекарскую практику, - гражданин Сонеберг, аптекарь, с которым даже при Февральской революции случился такой казус. Соблазнился он революцией и вступил в партию социалистов-революционеров и даже выступал однажды на крестьянском митинге с такими словами:
- Правильно сказано, товарищи, что в борьбе обретешь ты право свое, а потому всю землю нам.
На что мужики, расходясь с митинга, так говорили:
- Вот сука, все о себе хлопочет, умная нация...
И, желая опередить Сонеберга, немедленно пожгли имения и произвели дележку.
Итак, когда взялся отгадывать гражданин Сонеберг, воздух был напряжен и действительно пахло в нем порохом.
Сонеберг же вопрос поставил ясно и прямо ребром.
- Что? - сказал гражданин Сонеберг, занимающийся аптекарской практикой. - Почему не так, почему не труба? Я уже давно говорил... Как вы не понимаете? Знаете, есть такие места, о которых очень страшно говорить, потому что это очень дальние места, и можно туда глядеть в подзорную трубу... О! Это уже есть труба! И я не завидую товарищу Хропову.
Все ахнули - и разошлись.
И обнаружилось все совершенно неожиданно. И даже, можно сказать, что никто никогда помыслить не мог. Смелость Мокина превысила границы человеческого разума, развернувшись небывалой фантасмагорией, и ослепила Посолодь настолько, что сначала все сказали только одно слово: "Ну..."
И с этим, только с одним этим словом ходили целую неделю. И при встрече с художником Мокиным каждый житель делал вежливое лицо и глазами изображал живейшую радость, будто и в самом деле видеть его доставляло жителям величайшее удовольствие.
Что же такое выкинул Мокин? Отчего проник в сердце трепет?
У левого престола посолодинской церкви художник Мокин писал картину "Страшного суда". И в Егорьев день, 27 ноября, в престоле полотняная завеса была спущена. В верхней части картины голубой ангел трубил в золотую трубу, а в нижней части, где изображались муки ада, голый грешник в непривлекательном и гнусном виде, дергаясь, лизал адскую сковороду. Читатель, конечно, догадывается, что этим грешником был Хропов Антон Антонович.
И когда Хропова подвели к картине, думали, что с ним будет удар. Затряслись на лбу синие жилки, он пошатнулся, но, ухватившись за соседей, имел еще силы сказать:
- Не ожидал, совсем не ожидал.
А после этого случая супруга Хропова, Олимпиада Ивановна, желая, может быть, смягчить тягостное впечатление, сообщила соседкам:
- Ничего страшного. Голова его, это верно, а тело совсем чужого мужчины. И не знаю даже, чье тело... Вот чье тело такое - интересно узнать...
Я ровно ничего не хочу этим сказать, у всякого, конечно, свои мысли и даже, может быть, цели, но Олимпиада Ивановна была действительно взволнована. И сам Антон Антонович, заметив это, рассердился и запретил ей посещать церковь.
Вечером сего же дня, надев картуз, отправился он к отцу Паисию. Застал его за колкой дров (вечером матушка собиралась печь оладьи). Линию свою Антон Антонович повел очень тонко.
- А может быть, отец Паисий, тут пахнет кощунством?
- Сейчас, - сказал отец Паисий, отбрасывая колун, - я только надену подрясничек...
- Не беспокойтесь, отец Паисий, оставайтесь в штатском виде, ответил Хропов, - я ведь на минуту зашел спросить, нет ли здесь беса или какой ереси.
Отец Паисий, закурив, сказал очень твердо:
