Петр Вайль - Европейская часть
Ночью про Коммуну тоже никто не желает слушать, все о своем, одно слово артисты. "Я, старик, хочу тут человеческую красочку добавить. Понимаешь, человеческую красочку. - Ты молодчинка! Пошли, за тебя выпьем". Крупная пожилая женщина горестно делится: "Я только раскатала хобот, а они говорят пробы кончились". Администратор из бывших дипломатов прижимает кого-то к борту: "В то время, доложу я вам, наблюдалась пауза в политическом диалоге. Повестка дня отношений была несколько укороченная. - Типа херовые отношения? Типа того". Актер с популярным лицом в центре кружка рассказывает: "В Тюмени аншлаг! В Сургуте аншлаг! В Ханты-Мансийске аншлаг! В Челябинском политехе слетела крыша!" Кружок повизгивает.
Десант с Московского кинофестиваля, отгуляв в Нижнем Новгороде - завтрак в "Колизее", Кремль, встреча с земством, домик Каширина - с вечера держит курс на Макарьевский монастырь. В салоне и на палубе накрыты столы, поют попеременно казаки и цыгане, легко и властно командует режиссер-лауреат, рядом - кудрявый губернатор в джинсах.
Теперь все спят. "Суворов" тычется в причал под монастырскими стенами. Видно, как слева на берегу натягивают брезент над длинными столами. Поодаль котлы, ящики, пестрые колонны, которые оказываются стопками хохломских мисок. Задумана стерляжья уха с водкой. Ложки, миски, стаканы - все хохломское: нарядное, неудобное. Спецпартия деревянной посуды доставлена из Семенова, стерлядь поймана на месте.
Звучит бодрая радиопобудка: "Негаснущий очаг веры, жемчужина русского церковного зодчества...". Опухшие киношники сходят по трапу, хмуро косясь налево: до ухи еще экскурсия по монастырю. Томительный час духовности - и все гурьбой, во главе с лауреатом, бредут к воде, сгоняя с привычного места стадо коров.
Из утлой деревеньки, некогда богатого села, одно время даже города, тянется поглазеть народ. Под угловой башней - компания: в ранний час уже две пустые бутылки. Глаза круглые: "Скажите, а в косынке, значит, сама вот эта? Сама, сама. - Ух ты, простая какая". Захлебываясь, рассказывают, что приехали в выходной просто посидеть ("тут, знаете, душевно"), а вдруг такое: "Мы не местные, вот повезло. Мы вон оттуда". Карта изучена, можно щегольнуть: "Из Лысково, что ли?". Пунцовеют от смущения: "Ну что вы, Лысково большой город, мы с Красненькой".
Охрана помогает размещаться. Сама садится вчетвером на отшибе, розой ветров глядя на все стороны. У одной лишь охраны гладкое лицо, твердая походка, внимательный глаз. Она единственная в белой рубашке и галстуке среди маек, шортов, джинсов. Она вежлива и настойчива: "Зачем вам с иностранцами? Вы, пожалуйста, сюда" - и усаживает за стол клира. Во главе игуменья, молодой отец Кирилл, церковные чины помельче, из киношных - питерский сценарист, с храпом засыпающий после тоста.
У отца Кирилла ухоженная борода, изящный наперсный крест. Под локтем синяя клеенчатая папка, которую по приказу игуменьи он то и дело подсовывает на соседний стол губернатору. Тот, веселый и расслабленный, усмехается, но подписывает монастырские потребы. Отец Кирилл пьет в четыре приема: подняв расписной деревянный стакан, озирается, хотя начальница вдохновенно багровеет рядом, прикрывает папкой крест, опрокидывает и, выдыхая, прижимает клеенку к губам.
У воды цыганский хор чередуется с казацким. Лауреат с одними поет про шмеля, с другими - истошную, красивую, волнующую песню. Казаки перетаптываются, шашки путаются в ногах, из-под фуражек висят потные чубы. Они дико вопят, вроде вразнобой, но мелодия строится, равняется, набирает скорость и мощь, разворачивается лавой. Слов не разобрать, только рефрен, мотающий душу: "Не для меня! Не для меня-я-я-я!!!".
Застольное производство в работе: цвета побежалости игуменьи, рокот сценариста, четырехтактный двигатель отца Кирилла. Он достает из-под рясы баночку соленых грибов, важно говорит: "Лучшее послушание - грибы собирать" и снова прячет. Он здешний уроженец и рассказывает о святости мест. К северу озеро Светлояр, куда опустился Китеж. "Китеж знаю! - просыпается сценарист. Знаю! Китеж и эта, Хавронья". Хохочет, а отец Кирилл мелко крестится и говорит с укоризной: "Феврония, дева Феврония, зачем же вы так, ведь заслуженный деятель искусств, мне говорили". Нервно выпив под клеенку, продолжает о том, что километрах в пятидесяти отсюда к югу - родина протопопа Аввакума, в селе Григорове за речкой Сундовик. А километрах в двадцати оттуда, ближе к речке Пьяне, в Вельдеманове - родился патриарх Никон. Голос отца Кирилла возвышается: "Так управил Господь, что два неистовых противоборца по соседству на свет появились". Один из мелких чинов солидно добавляет: "Вельдеманово это Перевозский район, а Григорово совсем нет - Большемурашкинский". Сценарист снова просыпается и снова хохочет: "Вот какие большие мурашки бывали у нас в губернии!". Верно, нынешние куда мельче, да и кто в русской истории крупнее равных яростей Аввакума и Никона? Сценаристу больше не подносят, он уходит, бубня о ярмарке тщеславия и поминая классика: "Пушкин все про вас сказал".
Сценарист всегда пьян, но образован. Пушкин в "Путешествии Онегина" задевает Макарьевскую ярмарку: "Всяк суетится, лжет за двух, и всюду меркантильный дух". В то время ярмарка уже переместилась в Нижний - после пожара 1816 года, уничтожившего ряды и павильоны здесь, у Макарьева, при впадении Керженца в Волгу, - но название оставили прежним. Макарьев перенес это, как пережил взятие монастыря разинским атаманом Осиповым, наводнения, удары молний, попытку упразднения и сноса - за полвека до большевиков, а при них - детский дом, госпиталь, зооветеринарный техникум.
Сейчас тут женская обитель, и монашкам дано послушание вести экскурсию для фестивальных гостей. Одна юная, вроде хорошенькая, киношники пытаются заглянуть в лицо, но голова опущена и платок надвинут. Внезапно, указывая на кресты, она делает слишком резкое движение, выбиваются светло-русые волосы, видны глаза неправдоподобной величины, глубины, тайны, куда Светлояру. Оператор в подтяжках тихо говорит: "Ты видел? Ты когда-нибудь видел такое? Пойдем отсюда, там уже наливают".
Наливают обильно, и почти никто не замечает, как под барабаны выходит из реки морской бог Нептун. Он точь-в-точь отец Кирилл, только борода не каштановая, а зеленая. Нептун набрался уже где-то на дне, его держат под руки две шалавы в прозрачном - русалки. Казаки подхватывают трезубец и изображают рубку лозы, цыгане трясут серьгами и бубнами, Макарьев нависает и звонит над шабашем.
Московская киноведка, сомлев от ухи и благости, хочет креститься - здесь и сейчас. Клир воодушевлен, но она вдруг отказывается. Охваченная теперь языческой идеей, бежит в стадо надевать коровам хохломские стаканы на рога. Отец Кирилл взывает: "Тань, ну покрестись, ну что тебе стоит!". Игуменья, достигшая пламенной багряности, молчит. Гудит "Суворов". Лауреат выходит на кромку берега - последний тост и последняя песня.
Несообразная ни с чем вокруг, взмывает бешеная аввакумовско-никоновская страсть - давно забытая здесь, лишняя, чужеродная. Душераздирающий вопль ударяет в монастырские стены, летит над куполами и котлами, над стерлядями и блядями, над испуганным стадом, над пьяным людом, над долгой Волгой, над золотой хохломой: "Не для меня! Не для меня-я-я-я!!!".
Абрау-Дюрсо
Долго казалось, что нет такого места - Абрау-Дюрсо, как нет других столь же волшебных - Вальпараисо, Аделаида, Антофагаста. Может, и не надо именам овеществляться, но не за нами выбор дорог, о которых мы думаем, что выбираем. Абрау - это и озеро, и река, и красавица из удручающе цветистой легенды. Озеро вправду прекрасно - длинное, зеленое, в кизиловых деревьях и бордовых кустах осенней скумпии по высоким берегам. "Абрау" и означает "обрыв" - как Гончаров по-белорусски. Есть и Дюрсо - тоже красавец, но бедный, и тоже речка, и тоже озеро. Вместе они - столица российского шампанского, основанная под Новороссийском князем Голицыным при Александре Втором, когда в России основывалось столь многое из того, что потом рухнуло. Вокруг - холмы, одни в щетине виноградников, другие острижены под ноль, словно пятнадцатисуточники, в припадке борьбы с алкоголизмом.
Шампанская штаб-квартира - в полураспаде, как ее окрестности во все стороны: к западу особо некуда, там море, а на восток - до Камчатки. Из-под земли, из пробитых в скале спиральных туннелей, где виноделы похожи на горняков, выдается на-гора напиток по технологии, не менявшейся с XIX века. На горе серые балюстрады и клумбы с виноградным рельефом напоминают не столько о голицынских, сколько о микояновских временах. У подножья широкой лестницы, сплошь засыпанной желтой листвой, - пикник. Южная закуска - сыр, абрикосы, хурма - разложена на сорванной где-то по дороге вывеске "Горячие чебуреки". Пьют водку, миролюбиво поглядывая на чужака с фотоаппаратом. "Да снимай, снимай, мы красивые, только сюда не подходи, а то боюсь", - мужчина в джинсовой куртке и темных очках кивает на лежащую рядом барсетку. Она раскрыта, виден мобильный телефон и пачка долларов толщиной в палец. Приятель из здешних шепчет в ухо: "Местные, абрауская группировка".
