Иван Панаев - Она будет счастлива

— Кто этотъ счастливецъ? — Скажите, кто изъ насъ? пусть ея имя будетъ тайной! — Закладую сто противъ одного, что это или я или графъ Вѣрскій! — За здоровье счастливѣйшаго изъ насъ! — За здоровье прекрасной незнакомки!

Наконецъ крики слились въ одинъ нестройный гулъ…

— О! въ эту минуту я отдамъ жизнь! — воскликнулъ Горинъ, — цѣлую жизнь съ безконечною цѣпью наслажденій за одинъ поцѣлуй любви, за одно пожатіе страсти! Скажите мнѣ. что есть женщина, которая любитъ меня, и я окачу васъ шампанскимъ!

Этотъ возгласъ потерялся въ шумѣ раздвигавшихся стульевъ.

Нѣкоторые встали изъ-за стола и разлеглись на диваны, которые тянулись вдоль стѣнъ. Табачный дымъ, разстилаясь по комнатѣ, задергивалъ туманомъ эту картину.

Тогда пожилой человѣкъ незамѣтно подкрался къ Горину и съ видомъ участья схватилъ его руку. Вино не произвело на него замѣтнаго дѣйствія, онъ былъ свѣжѣе всѣхъ…

— Хотите ли знать имя счастливца? — сказалъ онъ молодому человѣку, наклонясь къ его уху;— но молчаніе, ради Бога — мертвое молчаніе! Я вамъ ввѣряю тайну женщины.

Онъ съ демонскою проницательностью посмотрѣлъ ему въ глаза.

— Можете ли вы сомнѣваться?..

— Это вы, вы счастливѣйшій изъ людей! Знаете ли, что въ васъ безъ памяти влюблена Зинаида П*.

Какое-то неизъяснимо-сладкое ощущеніе пробѣжало по тѣлу молодого человѣка. Онъ не думалъ допрашивать Свѣтлицкаго, какъ и почему извѣстна ему тайна этой женщины. Онъ вѣрилъ ему въ ту минуту вполнѣ; онъ крѣпко сжалъ его руку. Восторгъ задушалъ его. Онъ недавно узналъ эту женщину, но уже отличалъ ее между другими; въ послѣдное время даже замѣтилъ въ ней что-то необыкновенное въ отношеніи къ себѣ; и вдругъ въ одинъ мигъ передъ нимъ все разгадано, все открыто; и въ какой мигъ? когда воображеніе разливалось по немъ струями огня, когда сердце его било тревогу, когда передъ очами его рисовался идеалъ пламенной женщины… Онъ хотѣлъ что-то сказать неожиданному вѣстнику своего счастья, но слова не сходили съ языка его, и мысли кружились. Онъ снова только сжалъ его руку.

— Шампанскаго! — закричалъ тотъ.

— Скорѣй шампанскаго! — повторилъ Горинъ, и глаза его засвѣтились полнымъ, невынужденнымъ весельемъ.

— Ай да молодецъ! — кричали ему со всѣхъ сторонъ. — Давно бы такъ! Славно! Мы всегда видѣли въ тебѣ зачатки прекраснаго! Ты понимаешь стихіи разгула!

Снова начались выстрѣлы откупориваемыхъ бутылокъ, въ громѣ несвязныхъ словъ, безтолковаго крика, буйныхъ оргическихъ пѣсенъ… Голоса смѣшивались, крикъ заглушался крикомъ; но въ этомъ хаосѣ голосовъ громче и звучнѣй всѣхъ раздавался голосъ Горина:

— Она будетъ моею! она моя!

Наконецъ все смолкло, и звонъ бутылокъ, и крикъ, и неистовыя пѣсни. Табачный туманъ еще ходилъ по комнатѣ, и въ этомъ туманѣ тускло, печально блистали нагорѣлыя свѣчи. Въ ихъ мерцающемъ блескѣ виднѣлись безобразные остатки вакханаліи, жалкія развалины страстей человѣческихъ. Пожилой человѣкъ осторожно пробрался между столомъ и ногами, которыя торчали съ дивановъ. Онъ взглянулх на столъ, загроможденный пустыми бутылками и грудами битаго стекла, потомъ на помертвѣлыя лица молодыхъ людей, лежавшихъ на диванахъ… и губы его искривились улыбкою…

Она моя, — бормоталъ полусонныій Горинъ, — моя!..

Это бормотанье дошло до слуха Свѣтлицкаго. Онъ протеръ глмза и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.

Въ эту минуту стѣнные часы пробили десятъ…

II

Et l'ange que le ciel commit à voire garde

N'a jamais à rougir, quand, rêveur, il regarde

Ce qui se passe en vous.

Она въ самомъ дѣлѣ очаровательна!.. Вы заглядѣлись бы на ея темные, роскошные волосы, иногда упадающіе прихотливыми локонами на мраморъ груди, иногда лежащіе на лбу гладкими, шелковистыми тесьмами; на ея брови, будто проведенныя тонкою, изящною кистью художника; на ея губы тонкія, розовыя, въ которыя бы такъ роскошно впился поцѣлуй; на ея черные глаза… Но эти глааа, кажется, преслѣдовали бы васъ, какъ ваша собственная тѣнь, какъ судьба ваша, если бы вы хоть одинъ разъ взглянули въ нихъ. Они выражали ту неизъяснимую прелесть дѣтскаго простодушія, которую всегда такъ отрадно, но такъ рѣдко встрѣчаешь въ женщинѣ, и между тѣмъ томились огнемъ страсти, завѣряли въ существованіи земного блаженства…

Она въ самомъ дѣлѣ была очаровательна. хотя блѣдностъ, можетъ быть, слишкомъ рѣзко покрывала лицо ея, хотя въ ея пріемахъ не было этой аристократической, величавой недоступности, которая такъ нравится многимъ. Правда, она и не принадлежала къ аристократическимъ гостинымъ Петербурга; для ея личика, нѣжнаго, идеальнаго, былъ бы тяжелъ сіятельный вѣнецъ. Ея красота не нуждалась въ мишурномъ блескѣ, который слѣпитъ толпу; она не бросалась въ глаза, но говорила душѣ…

Она была очаровательна и въ простомъ утреннемъ пеньюарѣ, когда ея длинную шелковую косу едва придерживала небольшая гребенка, когда ея дивный, роскошный станъ и лебединая грудь скрывались подъ длинною шалью, когда ея маленькая ножка не сжималась башмакомъ, а покойно лежала въ бархатныхъ туфляхъ…

Она была еще очаровательнѣй въ залѣ, когда летала подъ ладъ музыки, едва касаясь паркета, и бѣлый эшарпъ, будто сотканный изъ воздуха, обвиваясь около ея шеи, развѣвался тѣнью облака вокругъ нея.

Многіе называли ее кокеткой, но эти люди не понимали различія между заученнымъ кокетствомъ и простодушною игривостью характера. Она не умѣла быть притворною; она никогда не была подъ маской, она не скрывала ни грусти, ни веселья, изъ приличія, изъ познаній свѣтскости. Она покорядась вполнѣ состоянію души: или веселилась съ дѣтскимъ самозабвеніемъ, или открыто скучала… Вотъ почему нѣкоторыя женщины изъ общества, къ которому принадлежала она, собираясь иногда въ длинные зимніе вечера за круглымъ столомъ и, отъ нечего дѣлать, критически перебирая своихъ знакомыхъ, завистливо повторяли объ ней: "она такая простенькая!" Вотъ почему дамы высшаго круга, или, какъ говорятъ теперь, "высшаго полета, которыя тогда видали ее въ гостиныхъ, спускаясь изъ милости съ своей недоступной высоты одною ступенью пониже, тономъ отличающаго ихъ равнодушія, смѣшаннаго съ жалостью, говорили: "она была бы не дурна, но въ ея манерахъ такая мѣщанская откровенность!"

Она принадлежала къ одному изъ самыхъ скучныхъ и напыщенныхъ обществъ въ Петербургѣ, къ одному изъ тѣхъ обществъ, въ которыхъ, какъ я сказалъ уже, появляются иногда дамы высшаго круга, изъ милости, на минуту, сопровождаемыя толпою своихъ поклонниковъ — для того, чтобы открыто показать, что онѣ хотѣли сдѣлать честь своимъ посѣщеніемъ, чтобы блеснуть и исчезнуть, чтобы потомъ отъ души посмѣяться надъ тономъ этого общества, надъ добродушіемъ хозяйки дома и надъ несносными вѣжливостями, которыя она расточала имъ. И согласитесь, что все это очень смѣшно! Женщина, которая готова сдѣлать всевозможныя пожертвованія для того, чтобы видѣть на своемъ вечерѣ даму высшаго тона; которая непремѣнно хочетъ, не разбирая средствъ, сама попасть въ аристократическія гостиныя, тянуться во всемъ наравнѣ съ аристократками, вымѣривать ихъ движенія, подмѣчать ихъ взгляды, подслушивать ихъ разговоры и потомъ передразнивать ихъ при случаѣ; женщина, которая съ выраженіемъ необыкновеннаго тщеславія и невыразимаго самодовольствія говоритъ своей пріятельницѣ: "у меня была княгиня С**, ко мнѣ назвалась графиня Ф*, на моемъ завтрашнемъ вечерѣ будетъ баронесеа Л*" — не правда ли, такая женщина неоцѣненное лицо для комедіи современныхъ нравовъ? Не правда ли, что такое лицо будетъ занимательно и необыкновенно ново на сценѣ?.. А отыскать такихъ лицъ въ Петербургѣ вамъ не будетъ стоить многаго труда, если вы попадете въ общество, о которомъ идетъ здѣсь рѣчь….

И послѣ всего этого не мудрено, что молодая И* не могла быть любима женщинами ея круга. Ей вмѣняли въ непростительный порокъ простодушіе и самобытность: то, что она, нехотя, рельефомъ выдавалась изъ этого общества, тогда какъ другія, при всемъ стараньѣ выказаться, едва скользили по его поверхности. Между толпою разряженныхъ куколъ, между расцвѣченныни автоматами, она одна сверкала жизнью, заворожала сердечностью, разливала окрестъ себя одушевленіе.

И все это несомнѣнно было слѣдствіемъ воспитанія. Воспитаніе развило въ ней чувства, образовало сердце, вложило въ нее душу… А внутреннее образованіе надѣлило ее наружною прелестью. Вотъ отчего каждое слово этой женщины шло отъ сердца и къ сердцу, каждая рѣчь заставляла задумываться, каждый взглядъ говорилъ душѣ, каждое движеніе дивило непринужденностью. Здѣсь заключалась тайна ея очарованія. Въ восемнадцать лѣтъ, по приказанію отца, она должна была выйти замужъ за гвардейскаго полковника И*, потому что полковникъ имѣлъ въ виду большія связи. Вы вѣрно знаете, что значитъ имѣть большія связи; и кто же не знаетъ этого? Дѣвушка, которая выходитъ замужъ за человѣка съ связями — дѣлаетъ хорошую партію: такъ говорятъ въ свѣтѣ. Но полковникъ имѣлъ такія связи только въ виду, а на этомъ бракѣ отецъ основывалъ свое будущее и упивался восторгомъ при мысли, какъ ярко будетъ рисоваться звѣзда на его черномъ фракѣ, съ какою жадностью будетъ искать его дружбы какой-нибудь директоръ департамонта, а иногда, при случаѣ, благосклонно пожимать ему руку даже генералъ-адъютантъ.