Олесь Гончар - За миг счастья
Тот первый, кто пришел допрашивать Диденко, был уверен, что всему причиной вино. Винных погребов в местечко много, хозяева сейчас как раз допивают прошлогоднее, освобождают тару под молодое. Случается, что и солдат отуманивают...
- Лучше не крути, Диденко, выкладывай начистоту:
в подвалах перед тем побывал?- И серыми холодными щелками глаз пронизывал солдата, полагая, разумеется, что видит его насквозь.- Говори, хмель виноват?
- Хмель, да не тот, что вы думаете,- отвечал солдат.
- А какой? Говори, какой? Ну?
- Не нукайте, не поедете,- спокойно отвечал Диденко. "Ты же сапог, крыса тыловая, разве тебе это понять?"-с презрением думал он и не пожелал ничего больше для протоколов рассказывать. Сколько тот ни бился, а он сидел насупившись, а порой даже песенку угрюмо напевал - про Лизавету из кинофильма.
Перед гауптвахтой плац, "потешное поле", то есть вытоптанная бурая земля, где происходят наши воинские занятия, стоят спортивные снаряды, "кобылы" да "козлы", через которые солдат прыгать должен; еще дальше, за нашим "потешным полем", буйно, как в тропиках, зеленеют виноградники - это уже не наша зона.
Пока мы муштруемся на плацу, пока, обливаясь ручьями пота под нещадным солнцем, вышагиваем, как гусаки, туда-сюда, узник с гауптвахты неотрывно следит за нами.
Сколько ни продолжаются занятия, все выглядывает из прорези над дверью белый Диденков чуб. Иногда мы даже слышим его подбадривающие выкрики:
- Давай, давай, гвардейцы! Выше ногу!
Стоит ли говорить, что симпатии солдатские были целиком на стороне узника? Ведь посажен на "губу" не кто-нибудь, а Диденко Сашко, верный товарищ, один из лучших артиллеристов, золотой хлопец. Да, он под замком, а ты на часах сторожишь его, но разве так просто забыть, что с ним вместе всего хлебнул: и чужих рек, и карпатских туманов, и пылающих плацдармов, где держались до последнего, расстреливая фашистские танки в лоб... Если бы воля хлопцам, они бы наверняка и дня не держали Сашка Диденко в этом арестантском курене. Да и так ли уж страшно то, что он натворил: один выстрел, а перед тем миллионы, миллиарды выстрелов были сделаны по человеку! Не крал, не грабил, из лагеря самовольно не отлучался, а что тому ревнивцу, которого черти откуда-то под руку поднесли... так не в зубы же было ему глядеть, не ждать, пока он серпом распорет гвардейца! Конечно, было бы лучше, если бы старик не скапустился (на следующий день он умер в больнице, хотя Диденко об этом так и не знает), но ведь - нет худа без добра! - Лариса теперь свободна.
Ларисой зовут ее - это было единственное, что знали мы, друзья Диденко, про его любовь. А он, хоть и видел Ларису один только раз, мог рассказывать о ней без конца.
С каким упоением, столпившись у землянки, мы слушали вечером сквозь амбразуру его страстные, влюбленные рассказы о ней, о его Ларисочке, о его счастье... У нас прямо дыхание перехватывало, когда он вспоминал те снопы золотые, и пламя кофтенки, и пылающие уста... Ее глаза, ясные, лучистые, солнцем налитые... Только почему в них было столько грусти и боли? И мы сообща создавали легенду о ее жизни: за нелюба отдана. Бесприданница, наверное, красотой только и была богата, вот и досталась кулаку тому, выжиге старому, который ей, молодой, жизнь загубил... И рисовало дальше солдатское воображение, как безрадостно жилось молодой женщине с немилым, с каким чувством потянулась к юноше незнакомому, который мимо на водовозке проезжал... Наверное, с первого же взгляда поняла: "Он! Это судьба мне его послала!"
- Вот это женщина! Да за такую стоит и в огонь и в воду!- говорили о ней возле гауптвахты.- Вспыхнула в один миг, пренебрегла всеми условностями, безоглядно отдала солдату свою любовь. Он победитель, ну, а она разве не ровня ему? Разве но одержала и она победу над своим рабством семейным, сплетнями, предрассудками? Ведь и впрямь доказала, взбунтовавшись, что свобода и любовь для нее превыше всего!
- Долго ты ждал, браток, зато ж и подвезло тебе!- говорили Диденко друзья.- Это тебе награда за все!
- Орден вечного счастья,- шутил кго-то, а Сашко улыбался.
Слышали хлопцы и раньше, что любовь делает человека сильным, что в любви душа людская расцветает, а тут выпал им случай самим в этом убедиться. Был их друг, как и все, и внезапно из обыкновенного стал необыкновенным, стал сказочно богатым, богаче любых царей, королей! И это был их Сашко Диденко! Словно опоенный чарами, ко всем добрый, он только и жил теперь своими видениями, ее красотой, только и ждал, когда выйдет с гауптвахты и снова махнет к своей цыганочке (так он свою мадьярочку называл) ...
- Главное, чтобы водовозку мне вернули,- доверчиво говорил он часовым.Сяду - и галопом к ней! Посажу ее рядом с собой, и айда через весь город: глядите - это наша свадьба, теперь мы уже с нею муж и жена!
Часовых тревожила его безоглядность.
- Закон этого не позволяет,- мягко возражали ему.
- Какой закон? - удивлялся артиллерист, точно с луны свалился.
- Не можем мы жениться на иностранках... Таков закон.
- Против любви закон?! 11с может быть такого закона!
Какой дурень его выдумал! Увидите, я своего добьюсь...
Заметим, кстати, что Сашко Диденко оказался в этом провидцем: отменен был этот закон. Но произошло это значительно позже.
А пока что - небритый, без ремня - похаживает в споем курене неугомонный возлюбленный Ларисы, а разводящий на смену одним часовым приводит других, все более суровых. Некоторые, особенно из свежего пополнения, стоят на посту строго по уставу, с арестованным не якшаются, сказано им, что караулят важного преступника,- какое тут может быть панибратство? Ложка каши, кружка воды - вот и все, что тебе положено. И удивляло их, что после всего этого он еще и напевает, словно ничто его не страшит, словно надеется завтра же выйти с гауптвахты.
Диденко и впрямь жил в эти дни необычайной жизнью: те снопы золотые, они и по ночам в темноте землянки ему сияли. Не подозревал парень, какие тучи собираются над ним.
Тот трагический случай, окончившийся смертью старого ревнивца, вскоре приобрел широкую известность в стране, о нем подняла страшный шум западная печать. Видите, мол, какой разбой чинят советские оккупационные войска, средь бела дня на жатве убивают честных католиков, насилуют их жен. К командованию, которое и не отрицало, что подобный поступок сам по себе непростительный, шли депутации, требовали для виновника тягчайшей кары. Все складывалось не в пользу Диденко. Страна шла навстречу своим первым послевоенным выборам, страсти разгорались, и всюду на бурных предвыборных митингах поступок солдата снова и снова оказывался притчей во языцех, о нем кричали до хрипоты. Тщетно на одном из таких митингов в местечке, где разные партии скрестили свои мечи, сама Лариса взяла Диденко под защиту, крикнула в глаза лидерам: "Лицемеры вы, лгуны! Это мой грех, слышите, мой, а не его!" Ее не хотели слушать, а разъяренные родственники и родственницы мужа чуть косы ей не оборвали.
И оборвали бы, смешали бы с землей, если бы не вступился старый священник, которому она перед тем исповедовалась.
- Omnia vincit amor! [Любовь побеждает все! {лат.)] - крикнул он взбешенной толпе, и хоть его и не поняли, но это подействовало, как заклятье, спасло Ларису от самосуда.
В такой атмосфере, день ото дня накалявшейся, когда сама жизнь Диденко стала выглядеть как бы абстрактной, оказалась на гребне иной волны, иных разбушевавшихся страстей, дело его рассматривал военный трибунал.
За содеянное убийство Диденко был приговорен к высшей мере наказания расстрелу.
Теперь только один человек в государстве мог помиловать его.
Дело пошло в Москву.
Пока ждали ответа, осужденного держали все в той же землянке на опушке.
Диденко, по-видимому, так еще и не постиг до конца, что его ждет. Вся эта история с убийством, судом и приговором касалась как будто совсем не его, все происшествие представлялось ему тяжелым, кошмарным недоразумением, которое вот-вот должно развеяться.
И хотя теперь уже не слышно было его беззаботных напевов, однако духом он не падал, держался со спокойным достоинством, только, правда, сон потерял: с самого рассвета, задолго до начала занятий на плацу, он стоит и неотрывно глядит сквозь амбразуру на плац, на виноградники.
Что ж, был хмель, а теперь похмелье.
Однажды утром, едва только заалела на востоке заря, а чащи огромных виноградников все еще темнели, покрытые седой росой, подернутые нежнейшей утренней дымкой, из этих росистых зарослей вдруг вышла... она. Появилась, как будто вызванная силой его воображения, но не призрачная, а самая что ни на есть настоящая, вынырнула из тумана, из тех виноградных джунглей. Не пламенела только на ней кофтенка, одета она была во все темное, босая, мокрая от росы, волосы небрежно лохматились. Очутившись на безлюдном плацу, беспокойно огляделась и, видимо, зная ужо, куда ей надо, направилась быстрым шагом прямо к гауптвахте.
