Дора Штурман - Дети утопии
Война являлась частью нашей личной и общей жизни. Во избежание кривотолков замечу, что Марк был негоден для прохождения военной службы, даже нестроевой, а Валька - уже демобилизован из прифронтового стройбата (сына расстрелянного троцкиста дальше стройбата не пустили). В 1943 году стройбатовцев-старшекурсников точных и технических специальностей демобилизовали.
Читателю, марксистской фразеологии не переносящему, эту главу придется или терпеть, или пролистать. То же - и человеку, справедливо предубежденному против схематических профанаций многосложного мира. Но мне без этой главы не ступить ни шагу, ибо именно ее горючие пустоши и редкие родники - начало пути. На первый взгляд это суверенная территория оборотня, который нас почти заглотал. Он на ней господствовал. Но и наша схватка с ним началась тут же. Там, где громоздятся, казалось, одни только глыбы окаменевшей лавы, я увидела издали места, где сквозь камень были готовы вот-вот пробиться живые ключи. Мы в ту пору нередко не отличали песка от воды и не понимали, почему мы заглатываем этот песок, но не утоляем жажды. Песок прикидывался водой, а вода была в том, что казалось нам преступной ересью, в чем мы перед собой каялись. И перед следствием тоже. Правда, не во всем: кое-что мы капитану Михайлову пытались втолковать (с наших общих с ним, как нам представлялось, позиций).
Начало, как уже было сказано, имело место в запойном чтении нескольких поэтов и прозаиков. Непрерывное впитывание стихов предшествовало схоластическим выкладкам. И потому эти выкладки не были для нас ни холодными, ни сухими. В них пылал тот же пламень, что и в стихах, и в прозе, и в жизни, а главное - в нас самих.
Далее следуют наиболее выразительные отрывки из оригинальных текстов тех лет. Прошло полвека, и каких полвека! Поэтому вынуждена повторить: автору текстов 1943 - 1944 годов представляется, что его миропонимание резко отличается от официальной, то есть господствующей, идеологии. На самом деле он говорит почти ее языком и находится в плену подавляющего большинства ее фикций. В чем он с ней начинает расходиться (или что угрожает его с ней развести), мы увидим по ходу чтения. Но отсюда, из-за полвека, видно главное и непримиримое расхождение: автор этих заметок честен, а его лепщик, собеседник, оппонент и в скором времени тюремщик ("официальная идеология") - лжет. К этому мы еще вернемся.
Начну с "Предисловия к статьям о творчестве нескольких современных писателей" (1943 - 1944, до 14 июля).
Итак:
"Государство не есть родина. Государство - всего лишь управитель ее, хороший или дурной - смотря по обстоятельствам, но всегда могущий впасть в ошибку. В его руках сила - оно ею пользуется..." (Р. Роллан, "Над схваткой").
Это эпиграф. Замечу: Ромена Роллана мы очень любили. В девятом классе читали "Жана Кристофа" и "Очарованную душу" друг другу по телефону часами, ибо не могли дождаться встречи. А жить, тут же не делясь переживаемым, не умели. (К слову: моей маме в срочных случаях приходилось пробиваться домой с работы через телефонную станцию: наш номер бывал занят целыми днями.) Скептицизм по отношению к Роллану пришел при попытке перечитать последние книги "Очарованной души" в 60-х годах. Роллан - общественный деятель открылся мне во всей своей чересполосице (с преобладанием красного) только после публикации его московских дневников 1935 года.
Само по себе неотождествление государства с родиной - дерзость, оценивать достоинства государства было грехом непростительным - в глазах нашего, не французского, разумеется, государства. Но чего у нас не отнять - это свободы перед внешними ограничениями: нас держали в плену внутренне признаваемые нами оковы.
Какой же управитель: хороший, или дурной, или впавший в ошибку, - был сужден, по нашему тогдашнему убеждению, нам, советским студентам 1943 года?
В начале рукописи четыре-пять строк почти стерты, но можно разобрать посылку: без правильного представления о наиболее общей схеме хода всемирной истории нельзя судить о литературных фактах. Далее шло:
"Неправильно представление о всей известной истории и "доистории" человечества как о линейном процессе, начавшемся с очеловечения стада и продолжающемся вперед, в бесконечность, в преодолении новых и новых противоречий, пока наконец по преодолении одного какого-то из этого ряда противоречий не настанет на земле мир и в человеках благоволение. Вся прошедшая, настоящая и будущая докоммунистическая история общества - это первый законченный диалектический цикл, история развития и преодоления только двух изначальных противоречий, разрушивших коммунистическое единство и своим принципиальным разрешением сделавших допустимым наступление новокоммунистического единства".
Почему-то схема циклическая казалась нам более убедительной, чем схема линейная. Вероятно, она более соответствовала "диалектическому материализму". Главное - мы очень хорошо и уверенно тогда знали, что есть истина, а что заблуждение:
"Кроме того, неправильно представление о сравнительной величине (вернее, значительности) трех стадий общественного развития: первобытнокоммунистического, междукоммунистического и новокоммунистического периодов. Если первый и третий есть основные по продолжительности состояния общества, если все изменения физической и социальной природы человека в основном созревают количественно именно в эти периоды, то средняя стадия, т. е. эпоха, считающаяся обычно основой социальной истории, есть лишь короткий скачок или цепь революций, переворот, изменивший характер единства, устраняющий все существовавшие в предшествующий период единства социально-экономические противоречия".
Мое нынешнее внимание сразу остановилось во времени, виде и залоге причастия "изменивший". Время - прошедшее (уж никак не всего только "долженствующий изменить"). Вид - совершенный, то есть действие, которое начато и закончено. Точно так же у Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого, Бухарина, Сен-Симона, Фурье, Чернышевского, Томаса Мора, Кампанеллы, Вераса... - у бесчисленных утопистов от античности до наших дней: настоящее время глаголов и причастий уверенно употребляется вместо сугубо предположительного, условного будущего. Мы тогда подавляющего большинства этих авторов еще не читали. Классики марксизма-ленинизма в школьно-вузовской адаптации, Чернышевский (в ней же) - и все, весь, казалось бы, в этом жанре наш багаж. Но за полвека прочитано мною большинство тех, кто мог бы, как долгое время думалось, поддержать нас верящих против нас сомневающихся. Сегодня я хорошо их знаю. И единство стиля (их и тех лет нашего) меня потрясает снова и снова. Логика утопии зримо правит ее языком. Ее грамматикой, а не только лексикой.
Итак, трехстадиальная историческая схема открыта. Ее конкретные исторические обоснования в силу их - для авторов - самоочевидности, а также по причине незнакомства самоуверенных историософов с историей пребывают за скобками их аксиом.
Что же внутри скобок?
"Обе коммунистические стадии сходятся в том, что ими предполагается единое безгосударственное общество - союз равнобогатых и равносвободных.
Специфичность первобытнокоммунистической стадии заключается в следующем:
1) человечество всей земли в этот период было раздроблено по очагам своего возникновения на отдельные группы, экономически между собой не связанные, - на первобытнокоммунистические общины;
2) производственная техника первобытнокоммунистической стадии была так примитивна, что производственное значение полноценного члена общины определялось его физической силой. Интеллектуальная деятельность, необходимая в ходе процессов труда, легко совмещалась с физической деятельностью, так как и та и другая были весьма несложны". (Выделено теперь. - Д. Ш.)
Слово "предполагается" вряд ли свидетельствует о гипотетичности сказанного для его автора. Скорее о непреложности ("так и только так"), о полной предсказуемости исторического будущего. Что же до "равнобогатых" и "равносвободных", то это, разумеется, Энгельс и его гимны прекрасному, гармоническому первобытнообщинному строю. О жестокости первобытной поло-возрастной иерархии, зримо уходившей корнями в животный мир, мы знали не больше, чем позволял себе знать Энгельс. Позднее мы увидели, как легкомысленно отметал он соображения своих оппонентов. Нам-то их даже не приоткрывали. Мы отметили значение физической силы - могли бы отметить и ум, и жестокость, и ловкость, и хитрость, и опыт, и всяческие другие способности, всегда неравные и влияющие на роль особи или индивидуума в группе. Но такой проницательности не проявили, как не задумались и над сложностью бытия первобытного человека. Идиллия осталась идиллией. Кроме всего прочего, мы просто имели много друзей с детского сада. Мы очень любили свою общность, свою дружбу. Нам в этом повезло. Понятия "коллектив", "коммуна", "община" были для нас окрашены положительными эмоциями по определению. Подозреваю, что и от этого в нас что-то - после всего пережитого! - уцелело.
