Олег Павлов - Из дневника больничного охранника
В больницу привезли совсем древнюю да и больную бабку, но была она в сознании, к тому же ее сопровождала и всячески заботилась о ней по ходу всех обязательных процедур дочь. Бабка была вся укутана, из платков и шерстяных одеял торчал буквально один красный нос. Сделали ей рентген, взяли на анализ кровь, прослушали, конечно и кардиограмма - словом, она в больнице уже так с два часа. Когда осталось дооформить больничную карту, то бабка, замлевшая и оставленная наконец в покое, проговорила из одеял: "Зинк, а можно мене здесь остаться, так хорошо, хоть помирай". Пока ее не отправляли в отделение, она еще и запела: "Зинк, а Зинк, ты подпевай мене, чего ж я одна..." Когда повезли в коляске, то петь перестала и до того сморилась, укаталась, что даже вздремнула. В палате кровать застилается под человека; как поступит в палату, так и станут стелить. Санитарка стелит белье и покрывает матрац холодной клеенкой. Дочь той бабки просит клеенку холодную убрать, а санитарка делает свое и огрызается: "Она обоссытся, а откудова я новый матрас возьму?" И тут опять бабка подает голос: "Гражданочка, со мной никогда этого не бывало и сегодня не будет." А санитарка знай свое: "Видала я вас, сначала не будете, а потом..."
Привезли старика одинокого с истощением. Все время упирался, мычал. Его помыли, чего он не хотел. Медбрат бил его в грудину со злости, когда тот пытался подняться. Этот человек, его сразу врачиха стала называть Толиком первое попавшееся имя, чтобы обращаться к человеку, а не в пустоту - все время что-то пытался сказать, но услышать его уже было невозможно: ртом двигает, мучается, а ничего, кроме свистящего хрипа не слышно. Я его наугад спросил, может, хочет домой - и он удивленно закивал головой. Я был единственным человеком, кто его услышал в тот день. А потом его положили в отделение, хотя я сказал, чтоб успокоить его, будто везут домой. Вечером он умер, а дома у него вроде как и не было - его привезли с истощением, и со следами, будто ребра свинцовые - похоже, что палкой лупили. Я поглядел в сопроводительный лист, когда в подвал свозили, а там так и прописано "неизвестный". То есть бомж.
Женщина, молодая бомжиха, рожала прямо в приемном покое. Привезли с улицы. Не кричала, так что многие и не знали, что роды идут. Тут прошел слух, что родила и уже отказывается от ребенка - и набежали бабы, которые не могут забеременеть, их у нас от бесплодия лечат: все просили навзрыд этого ребеночка, думали, так вот просто им его отдадут.
Травили тараканов в поварском цехе. Мужики тамошние, чернорабочие, обрадовались, что начальство ушло и устроили в отравленном цехе пьянку, сами себе хозяева. Наутро картина: кучи дохлых тараканов, стар и млад, и валяются на полу в тех же тараканьих позах мужички. Хозяйка заорала - оживились, расползлись, встали. Не только остались живы, но чрезвычайно хвалили пьянку, говоря, что такого удовольствия еще в жизни не ведали, чтобы водка так за душу брала. Дихлофоса надышались - вот и погуляли, насладились, будто в лесу или в бане. Но травят тараканов раз в год. Получается, раз в году у них еще один день праздника, это в прибавку к общенародным. Но тут праздник так праздник: как бы подохли, а потом будто воскресли - восторг жизни ни с чем не сравнимый, младенческий. А сами хохочут - что тараканов-то травить бестолку. Говорят, если на таракана, которого морили, прыснешь водой - то он оживает. А у них тут в поварской - пар да вода отовсюду хлещет. Тараканы оживают через несколько часов - и сматываются под шумок.
Cтаршая медсестра уезжает отдыхать в Сочи. Для нее это событие. Низший персонал, где бабы сидят на ста тысячах зарплаты ее счастью и рады, но и обзавидовались. У них, у санитарок, нет теперь возможности доехать даже из Подмосковья, где живут, до места работы. Электричка вздорожала в семь раз, так что если ей пользоваться, то требуется сто двадцать тысяч. Бабы потрясены и отчаялись. Ходили в администрацию, чтобы им дали дотацию на проезд до работы, но им отказали, а тогда и нету смысла работать, если расходы на проезд съедают всю зарплату. Не знают, где им теперь работать и чем кормить семью, сидя безвылазно в своем Егорьевске. А вот старшая отбывает на юг - как на другую планету. К морю. Ей дают много душевных советов, чтобы собирала волосы в пучок - так лоб и лицо покрываются ровным загаром. Сам рассказ, как она звонила в кассы вокзала, заказывая плацкартный билет, звучит без конца и без начала, точно песня акына. Озвучивает долго со всеми неизвестно откуда взявшимися подробностями, как с ней вежливо разговаривали по телефону, будто этот разговор что-то изменил в самой ее жизни. "А она мне, девки, говорит..." Потом все бабье начинает по очереди вспоминать случаи из жизни, связанные с поездами, билетами. В тех же сильных нескончаемых красках, взахлеб и с чувством какого-то торжества - что все как у людей, что и мы на поездах ездили, и доставали билеты. Начинают спорить, как лучше ездить на юг - в купейном или в плацкарте. Старшая взяла плацкарт за восемьдесят тысяч, ей бы иначе и не хватило, она и смогла с деньгами только потому, что проживание с питанием оплачивает профсоюз медиков - и вот с чувством собственного достоинства рассуждает о полезных сторонах плацкарта, что он именно гораздо лучше, чем купейный: едешь с людьми, как спокойней и целей по нынешним временам, а в купейном и изнасиловать могут. Ей кто-то тут же возражает, щеголяя каким-то фактом из личного опыта, кто-то поддакивает, что вот ехала купейным и вправду, чуть не изнасиловали.
Старик с наколками, который с каталки просился поссать и которого уговаривали потерпеть, будто раненного - что вот скоро доедем, чтобы он дождался туалета. А транспортировали его на каталке долго - по лифтам с этажа на этаж, долго их дожидаясь, и по змеевику ядовитых больничных полуподвалов с коридором. Доставили в отделение, быстрехонько скинули на койку, сбыли с рук, а напоследок поставили в известность дежурную этого отделения сестру, что старик с самого приемного покоя ссать просится, а она уже уложила его на матрац, на свежие простыни и теперь заболевает у нее сразу голова. И вот она уже уговаривает, повелевает старику: "Терпи, только попробуй мне на чистое обделаться - положу тогда на пол, на тряпку!" Cтарик пугается. Дежурной выходит передышка, а мы уже укатываемся и старик именно нас, пообещавших ему туалет, отчего-то провожает как родных слезящимися от нетерпежу глазами.
Мужчина с язвой. все лицо побито - теряет сознание и падает, ударяясь лицом. От каталки отказывается, боится - "чего из меня инвалида делать". Когда ему делают гактелоскопию, то есть впихивают в него через глотку то ли шланг, то ли кабель, он стонет, и его жена, сидящая за дверью, плачет и затыкает себе уши - как бы и бежит от него, от его боли, не в силах вытерпеть его стонов, но, с другой стороны, потому и нет в ней сил их вытерпеть, что она его всего любит и переживает его боль, любя его, вчетверне.
Оттого-то ей так невыносимо, что этого никто и никогда бы не смог вынести - боли любимого человека. Вся ее кричащая слабость, трусливая унизительная дрожь и горящее лицо - это любовь. Потом она ведет его под руку, смирившись, что он отказался от каталки, и ждет только одного - что упадет и опять расшибется в кровь. А лицо его и вправду, все в запекшихся корках и синяках, как у забулдыги. А он ведь язвенник, он даже о капле водки не может подумать.
Женщина, которая тягала на адской низенькой каталке то ли мужа своего, то ли отца - в горку, без помощи со стороны, как выяснилось, на перевязку. В каталке, из-под одеяльца, проглядывает голое истощенное существо. Понятно, что не жилец. И тут ее яростное, с ненавистью, упорство - чтобы не дай бог, не везли его вперед ногами, когда я помочь ей взялся. Пожалуй, она возненавидела меня - дальше помогать почти не дала. Я-то для нее умер, стал ничтожеством, а вот который в каталке - был всем, такова, точней, была сила ее воли, даже чем-то пугающая. И другая женщина уже вечером - та же почти картинка, когда возила на перевязку свою тетку. Сама она появилась у меня на глазах, робкая и покорная, неделями двумя раньше, когда искала эту тетку в хирургии, а нашла в реанимации - тут даже обрадовалась, что нашла, а то мотали ее по больнице бестолку, ничего не разъясняя. Потом навещала каждый день. Очень добрая, нежная. С виду внушающая какую-то к себе теплоту, будто воробушек. И вот вижу - идет плачущая по коридору. Не довезла. Будто, как ни старалась, не осилила. Там была у тетки какая-то тяжелая запущенная грыжа.
Хирурги, молодцеватые, розовощекие, успешливые в работе, а значит и в деньгах, ребята - пьют, модничая, только американский джин, а когда напьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть в футбол. Новый стиль жизни! Но какой-то он игрушечный, или уродский. Хоть может так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; любить женщин, но для здоровья, давая волю чувствам не в любовной срасти, а в извращениях; похмеляться не иначе, как футболом, переодеваясь в спортивную форму.
