Игорь Наталик - Бездна
Меня, уже рванувшегося было на простор - к финишу. Не подсматривать
в щелку за противником было выше ребячьих сил, нетерпенье рвалось горячей
струей.
Как я мечтал научиться его доверчивой и обезоруживающей улыбке и
открытому, чуть насмешливому, быстрому взгляду в упор.
*
3
Насколько помню, дедушка почти не болел - всегда видел его бодрым и
подтянутым, надежно защищавшим меня от бабушкиных попыток закармливать то
китайскими ананасами, то бананами, то арбузами. Помню, уже в несытые
студенческие годы нам показалась дикою мысль, рожденная вшестером над
арбузом: что это чудо пополам с черным хлебом можно вообще не любить. И
только однажды дед сдал, и я поил его из своих рук жарким чаем с малиной,
сидя подле жесткого топчана неотлучно и неусыпно.
Когда дедушка уже был очень и очень слаб и больше лежал, беспрерывно
слушая мои студенческие россказни, я будто внезапно вспомнил что-то:
"маминым" жестом (ком - в горле) без конца подтыкал ему под бок одеяло. Он
совсем не противился этому - только улыбался своею дивной улыбкой. Но как
светились, хоть уже и немного слезились, его серые глаза.
Меня всегда поражали тяжелые металлические предметы. Точнее - тот
Мастак, впаявший столько жизней, страхов и надежд людских в оружие,
принадлежавшее дедушке. Во-первых, конечно, привораживал
звонко-трубно-органный металл ружья, висевшего на стене курком вниз. Жаль,
что не помню ни рисунка на нем, ни надписи из тяжелых букв, ни даже
калибра.
Хотя отчетливо видение дроби, боль от нее же, попавшей на зуб, и
острейший нож для нарезания пыжей, об который я без конца умудрялся
резаться - а взрослым резался исключительно о тупые лезвия. Воображение
мое захватил невесть откуда (разумеется, только для меня) взявшийся,
тяжелый, звенящий своими безукоризненными гранями штык. Почему-то все
близкие называли его "японским", а вот куда он исчез - загадка для меня до
сих пор.
*
4
Наши игры "в войну" внезапно закончились подкопом под воинский
склад, похищением противогазов, дымовых шашек и забрасыванием ими, после
того как мы подперли снаружи все двери здания, танцевального вечера
старшеклассников в родной школе.
Удивительно, что никто не донес, и "поджигателей" тогда не нашли. Но
дедушка знал все и очень долго сердился, но тоже не выдал. Он, наверное,
осуждал и все предыдущие мои поджоги, однако всегда старался разобраться в
причинах, понять почему.
И это впервые от дедушки услышал фразу, глубоко мне запавшую: живое
должно жить. Она потом стала любимой у моей мамы.
Навсегда запомнил выражение необыкновенно умных дедовых глаз, когда
он рассказывал историю тети Лизы, на которую поднял руку страшный палач
энцефалитный клещ.
В детстве я не мог долго быть рядом с нею: стены вдруг начинали
ходить ходуном, потом карточно рушились, слезы подступали и захлестывали
щеки и горло. Владеть собою учился с трудом, поэтому выход был один
бежать прочь, страстно желаемую помощь для нее искать неизвестно где, у
кого.
Разумом понимал, что моих еще нетвердых сил бесконечно мало, чтобы
помочь, - мог только утешить. Мне становилось дико стыдно - тогда
возвращался и утешал, отвлекал на значимые только для нас разговоры и
обнимал ее наотмашь ручонками и всею душой.
*
5
Дедушкин сын Володя (мой отец) умер рано - на сорок втором году
жизни. Нам было: сестре - семнадцать, брату - десять. А мне чуть не
хватало до четырех лет. Отчетливо помню страшный сон и все детали, звуки
той холодной последней папиной ночи. Содержание сна рассказал деду на ухо,
приехав к нему и обняв за жилистую шею.
Но ни рядом с дедом, ни с другой родней - и это великая заслуга
нашей всегда молодой мамы - мы никогда, ни единой минуты не чувствовали
себя сиротами. Слово-то я, конечно же, знал, но оно всегда было мимо
ведь у меня были мама, и старшая сестра, и старший брат.
Мой побег в шестнадцать лет из дома дедушка воспринял как надо и
всегда с нетерпением ждал моих нечастых приездов и бесконечных рассказов
обо всем, что захлестывало нас обоих тогда. Так шли раз за разом к дедушке
волны-цунами: одна - из "тишайшего" океана, словно вздохнувшего невдалеке
от уставшей от обилия всего передового Японии, а другая - из ненасытной,
резко континентальной и бесконечно близкой Сибири.
Со временем водоворот жизни втянул меня до макушки, но до сих пор не
могу себе простить, что не сумел рвануться издалека на прощание с дедом.
А, может быть, он не уснул, а просто ушел с пути дерзких да молодых чуть в
сторону.
*
6
Дед постоянно подтрунивал (говоря, что он и сам - такой же) над
семейной атавистической слабостью к огню, пылающим углям, лесному костру,
и над неукротимой тягой к спичкам, кремням, зажигалкам. Но всерьез он
сердился, буквально выдирал из моего рта горелые спички или даже целые, не
горевшие - терпеливо объясняя, что ничего питательного и даже просто
необходимого мне, растущему, в спичках нет. А вот толченое стекло там
очень даже может быть. И далось ему это толченое стекло. Похожий случай,
по его рассказу, был с Петром Первым, но ведь мне-то запомнилось.
Кроме домашнего варенья и разного рода соков дедушка, помню, любил
кагор. Почему именно это, раз-два в праздники виденное мною, запомнилось
не знаю. Слово "кагор" было произнесено, но реального его наполнения и
ничего из сопутствующий событий и запахов не помню, хоть убей. Непонятно
почему, но звучно и ясно осталось в памяти, как уроненная дедом на пол
тяжелая старинная монета, вихляя, добралась до меня и отчетливо произнесла
подле шести наших (вместе со стулом) ног: кек-ко-нен.
Снова пытаюсь взнуздать малопослушную память и вызвать размываемые
картинки далекого времени, но никак не могу вспомнить его
неулыбающегося, без чертиков в уголках глаз. Без характерного и до боли
мне знакомого и родного, негромкого смеха.
А может быть, вообще никто из ныне живущих внуков, сердясь и ссорясь
с родителями, не может вспомнить своих дедушек и бабушек в ярости и злобе?
Наверное, тогда образ мудрости был бы безвозвратно разрушен.
И ведь не зря навсегда уходящие осеняют нас улыбкой, которая
освещает только все хорошее на сокровенном островке общей жизни, теплится
особенно долго в душе и греет в стужу не слабее, чем русская печь.
*
7
Дед вволю смешил меня, робко восхищаясь моими ступенчатыми успехами
в учебе и жалкими крохами жизненных суетливых удач. В меня и в мою звезду
он верил всегда. Удивляясь себе, говорил, будто именно такого человечка
ждал всю свою жизнь.
И теперь настал мой черед удивляться тому, что предвидел и
предвосхитил дедушка. Только теперь понимаю во всей полноте вещий смысл
туманных для меня давних слов и неистово стремлюсь не оплошать, оправдать
своей жизнью его столь великий аванс.
Дедушка, в последнее время уже белый как лунь, учил проникать в душу
природы и человека и часто говаривал, что Любимую Женщину просто
необходимо Обожать.
Веку моему жарко любимому деду Сергею Сидоровичу было восемьдесят
девять лет. Его осеняло некое Обожание пролетающей и порой замирающей
жизни, и в мою память его образ врезался и запечатлелся именно таким.
На мой взгляд, дед был бессребреником, но одновременно - и безумно
богатым какой-то особенной щедростью души. От него словно исходило
излучение сердца. А как он всегда вникал в мою боль и проблемы, как
чувствовал мои молодые и довольно зеленые трепыхания...
Думаю, важную роль в нашем взаимопонимании играло то, что он знал не
только многие из моих секретов, но и обладал каким-то сверхзнанием, особым
даром единения с природой. В дедушке была и навсегда осталась жгучая, так
и не разгаданная мною тайна. В страшную годину я потерял своего деда и
теперь никак не могу найти. Но верю, что когда-нибудь встречу его где-то
там...
* * *
Книга "БЕЗДНА" ТЕБЕ - МОЕ СЕРДЦЕНочь свищет, и в пожары млечные
в невероятные края,
проваливаясь в бездны вечные,
идет по звездам мысль моя,
как по волнам во тьме неистовой,
где манит Господа рука
растрепанного, серебристого,
скользящего ученика...
ТЕБЕ - МОЕ СЕРДЦЕ
С П А С И
То омут тихонько вяжет мне ноги липкой и острой, как бритва, травою.
То стремительное течение угрожает затянуть пловца под корягу. Или
выносит на безжалостно скользкие каменья перекатов.
Видишь, как барахтаюсь год за годом в безумном водовороте жизни.
Я устал от всех тщетных соломинок-обманок.
Взор мой обращен к Тебе.
