Николай Лейкин - Христославы
— Да выпей ты, пострѣленокъ, прежде хоть кофею-то съ сухариками, — сказала мать.
— Нѣтъ, маменька, мы пойдемъ. А три сухаря я съ собой… По дорогѣ съѣмъ.
Давыдка закусилъ одинъ сухарь, два другіе опустилъ въ карманъ пальто и выбѣжалъ съ Никиткой на лѣстницу.
— Булочникъ ждетъ насъ, — сказалъ Давыдка Никиткѣ. — Я сказалъ ему, что мы придемъ Христа славить. Онъ сказалъ, что по сладкой булкѣ намъ дастъ.
Они стали спускаться съ лѣстницы.
«Христосъ раждается, славите,»
запѣлъ Никитка, репетируя.
Давыдка сталъ ему подтягивать.
II
Въ нижнемъ этажѣ отворилась дверь на лѣстницѣ. Дворникъ Панкратъ въ новой полосатой шерстяной фуфайкѣ и чистомъ передникѣ выносилъ изъ кухни ведро разныхъ отбросовъ, накопившихся съ вечера.
— Съ праздникомъ, дяденька Панкратъ! — хоромъ крикнули ему Никитка и Давыдка.
— А, христославы! — откликнулся дворникъ. — Ну, здравствуйте, здравствуйте! и васъ съ праздникомъ… Куда? По жильцамъ?.. Да спятъ еще всѣ.
— Прежде по лавкамъ норовимъ.
— Зайдите въ полковницкую-то кухню. Тамъ всѣ вставши, кофе пьютъ.
Панкрата распахнулъ двери въ кухню и крикнулъ:
— Надо вамъ христославовъ? Христославы на лѣстницѣ. Давыдка слесаревъ и Никитка.
— Ну, что-жъ… пусть зайдутъ, — послышалось изъ кухни. — Трешенку дадимъ.
Никитка ужъ чиркалъ спички о коробку и зажигалъ звѣзду.
Вотъ они въ кухнѣ. За большимъ некрашенымъ кухоннымъ столомъ, наполовину накрытымъ красною скатертью, сидѣли за кофеепитіемъ кухарка — полная женщина, молодой лакей — тщедушный человѣкъ съ усами и по утреннему не во фракѣ, а въ гороховомъ пиджакѣ и горничная — рябоватая женщина. Горничная разсматривала подаренную ей съ вечера съ елки господами шерстяную матерію и говорила кухаркѣ:
— Какъ хочешь, Афимья, а твоя матерія, что тебѣ подарили, куда лучше. Твоя, прямо я скажу, на пятіалтынный въ аршинѣ дороже.
— Полно, полно тебѣ. Въ чужихъ рукахъ всякій кусокъ больше кажетъ, — отвѣчала кухарка.
Христославы стали передъ образомъ и задѣли «Христосъ раждается», потомъ «Дѣва днесь»… Кухарка выдвинула ящикъ въ кухонномъ столѣ и гремѣла мѣдяками, перебирая ихъ. Наконецъ, христославы кончили пѣть, поклонились и произнесли:
— Съ праздникомъ!
— Спасибо, спасибо, и васъ также… — отвѣчала кухарка. Вотъ вамъ три копейки… Спрячьте.
Давыдка посмотрѣлъ на трехкопѣечную монету и сказалъ лакею:
— Анисимъ Павлычъ, прибавь и ты хоть что-нибудь.
— По загривку — изволь, — проговорилъ лакей.
— Зачѣмъ-же по загривку-то? вступилась за христославовъ кухарка. — Дай имъ мѣдячекъ.
— Ну, вотъ… Изъ какихъ доходовъ? Я съ лавочниковъ на праздникъ не получалъ.
— Съ гостей сегодня получишь. У каждаго свой доходъ.
Лакей вынулъ изъ брючнаго кармана портмоне, долго рылся въ немъ, нашелъ двѣ копѣйки и далъ мальчикамъ.
— Дай имъ и за меня, Афимьюшка, двѣ копѣйки. Я послѣ тебѣ отдамъ, — сказала горничная кухаркѣ.
Христославы вышли на лѣстницу.
— Семь копѣекъ все-таки… — проговорилъ Давыдка и спросилъ Никитку, который взялъ деньги:- Сейчасъ подѣлимся?
— Ну, вотъ… Делѣжку будемъ дѣлать по окончаніи. Я буду въ карманъ складывать, а потомъ и отдамъ тебѣ половину.
— А не зажилишь?
— Вотъ лѣшій-то! Самъ безъ звѣзды, самъ безъ огарка и такія слова!.. — попрекнулъ Никитка Давыдку.
Изъ полковницкой кухни они прямо побѣжали въ булочную. Въ булочной за прилавкомъ стоялъ толстый булочникъ къ бѣлой рубахѣ съ засученными по локотъ рукавами и въ бѣломъ передникѣ. Нарочно, для ансамбля, должно быть, у него бѣлѣлась и щека краснаго лица, вымазанная мукой. Онъ самъ и его жена, тоненькая, вертлявая и нарядная, съ розовымъ бантомъ на груди, отпускали покупателямъ сухари и булки. Булочница была полная противоположность своего мужа и въ довершеніе всего русская, тогда какъ самъ булочникъ былъ нѣмецъ, хотя и обрусѣвшій.
— Съ праздникомъ, Карлъ Иванычъ… — заговорили христославы и, вставъ передъ ремесленными и торговыми правами, заключенными въ рамку, подъ стекло, запѣли «Христосъ раждается» и «Дѣва днесь»… Булочникъ и булочница, не останавливаясь, продолжали отбирать булки и сухари покупателямъ, а когда христославы кончили пѣть, булочникъ далъ имъ по сахарной булкѣ и пятачокъ и сказалъ:
— Ну, уходите, уходите. И такъ тѣсно…
Изъ булочной христославы прошли въ мелочную лавочку. Въ лавочкѣ покупателей совсѣмъ еще не было. Лавочникъ, прифрантившійся для праздника въ новый синій кафтанъ, кончалъ свой туалетъ. Заколупнувъ изъ кадки русскаго масла, онъ только что смазалъ себѣ волосы и теперь расчесывалъ ихъ гребнемъ. Христославы, поздравивъ его съ праздникомъ, запѣли передъ темной иконой стараго письма, передъ которой теплилась хрустальная висячая лампада. Оставивъ расчесывать волосы, лавочникъ и самъ съ ними пѣлъ козлинымъ голосомъ. Когда ирмосъ и кондакъ были пропѣты, спросилъ христославовъ:
— Выручка-то у васъ общая?
— Общая.
— Ну, вотъ вамъ пятіалтынный. Только изъ-за того пятіалтынный даю, что оба вы наши покупатели, а то у меня положеніе по три копѣйки на носъ.
Изъ лавочки христославы побѣжали въ лабазъ.
— Постой… Сколько у насъ теперь денегъ-то… — говорилъ Давыдка. — Въ полковницкой квартирѣ получили семъ копѣекъ, у булочника пять…
— Да чего ты боишься-то? Не надую! — оборвалъ его Никитка.
Лабазникъ, суровый мужикъ въ нагольномъ новомъ полушубкѣ, пившій чай за прилавкомъ въ прикуску съ карамелью, жестяная коробка съ которой стояла тутъ-же, далъ три копѣйки и по парѣ карамелекъ на брата.
Изъ лабаза христославы толкнулись въ аптеку, но оттуда ихъ протурили. Постоявъ на улицѣ въ раздумьѣ, они загнули за уголъ улицы и зашли еще въ двѣ мелочныя лавки. Въ результатѣ приращеніе выручки на восемь копѣекъ. Трактиры были заперты, мясныя и зеленныя лавки также.
— Ну, что-же, пойдемъ къ купцу… — сказалъ Давыдка.
— Надо съ параднаго подъѣзда идти, а то кухарка можетъ и не допустить къ купцу-то, — разсуждалъ Никитка, который былъ опытнѣе Давыдки и ходилъ уже славить Христа въ прошломъ году съ однимъ мальчикомъ, бывъ у него подручнымъ.
— А съ параднаго швейцаръ не впуститъ, — возразилъ Давыдка.
— Впуститъ. Швейцару мы даромъ Христа прославимъ.
Они побѣжали къ своему дому. Швейцаръ той лѣстницы, по которой жилъ купецъ, выметалъ щеткой соръ изъ подъѣзда.
— Дяденька Калистратъ Кузьмичъ, мы къ вамъ Христа прославить, — сказалъ Никитка.
— Ага! Ну, что-жъ, славьте… — сказалъ швейцаръ и спросилъ:- Вы изъ здѣшняго дома, что-ли?
— Изъ здѣшяго, дяденька,
— Ну, славьте, славьте, пойдемте.
Швейцаръ привелъ христославовъ къ себѣ въ каморку, подъ лѣстницу. Христославы пропѣли. Швейцаръ протянулъ имъ пятакъ.
— Мы, дяденька, это вамъ не за деньги, а за милую душу. Не надо намъ денегъ, — сказалъ Някитка. — Пустите насъ только пройти къ купцу Родоносову по парадной лѣстницѣ.
— Берите ужь, берите… И такъ пущу, — кивнулъ имъ швейцаръ. — Сегодня пятаковъ-то мы этихъ наковыряемъ еще.
III
И вотъ Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились съ парадной лѣстницы. Имъ отворила нарядная горничная въ шерстяномъ фіолетовомъ платьѣ и въ бѣломъ передникѣ отъ груди до колѣнъ, съ яркимъ краснымъ бантомъ у горла и пахнувшая жасминной помадой.
— Христославы, — отрекомендовался ей Никитка. — Дозвольте у господъ Христа прославить. Мы здѣшніе, со двора…
— А зачѣмъ по парадной лѣстницѣ лѣзете? У насъ самъ этаго не любитъ, — сказала горничная и прибавила:- Ну, погодите, я спрошу.
Она заперла дверь передъ ихъ носомъ и вскорѣ опять отворила и объявила:
— Идите въ столовую, а только прежде ноги хорошенько о половикъ оботрите.
Купецъ Родоносовъ въ сообществѣ всей семьи своей сидѣлъ въ столовой и пилъ утренній чай. Блестѣлъ громадный ярко вычищенный самоваръ, тутъ-же помѣщался на столѣ и никелированный кофейникъ, стояла на блюдѣ сдобная польская баба, чернѣвшая изюмомъ. Въ углу горѣла елка для потѣхи ребятишекъ купца, которые сидѣли вокругъ стола и макали въ чай и ѣли сухари и булки. Около ребятишекъ стояли и лежали, вчера еще подаренныя имъ, игрушки. Ребятишки положили еще съ вечера эти игрушки съ собой въ постели, спали съ ними и до сихъ поръ еще не разлучаются. Купецъ Родоносовъ былъ въ новомъ шелковомъ халатѣ нараспашку, а жена его въ юбкѣ и ночной кофточкѣ съ множествомъ кружевъ и вышивокъ.
Христославы, войдя въ столовую, покосились на ребятишекъ, встали передъ образомъ и запѣли.
— Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! — командовалъ Родоносовъ своимъ ребятишкамъ, но тѣ стыдились и молчали.
Родоносовъ, чтобы ободрить ихъ, сталъ подтягивать христославамъ самъ, но его ребятишки упорно молчали.
