Георгий Чулков - Новеллы (-)
Я подошел к ней и спросил:
- Что ты делаешь здесь, Лена?
Она ничего не ответила мне, но я прочел в ее глазах великую тоску по воле, великую любовь к пустыне, к оленям, к Северному Сиянию...
После долгого молчания она промолвила наконец:
- На волю.
И я понял, что она убежит в тундру - только бы жить подальше от нежного плена. Я представил себе, как мчится Лена на нарте, запряженной тонконогими оленями, и крылатая заря распростерлась над холодной равниной и улыбается, приветствуя вольнолюбивую кочевницу.
Так и случилось. Лена убежала однажды утром, когда еще спал товарищ Николай на своей жесткой наре, не подозревая измены.
Проснувшись и не найдя в юрте Лены, товарищ Николай догадался, что она покинула его. Он пришел ко мне. Я стал утешать его, но мои слова звучали неуверенно. Три дня он не принимал пищи; он осунулся, побледнел; его зрачки расширились, и от этого глаза казались таинственными и страшными.
В течение сорока дней он почти не говорил со мною. Я заставал его перед камельком. Он понуро сидел, протянув руки к огню. Иногда глаза его были устремлены на камелек, и тогда казалось, что он хочет разгадать золотые и черные знаки, начерченные огнем.
И вот однажды я заметил то, чего я боялся и что смутно предчувствовал.
Товарищ Николай пришел ко мне возбужденный, неестественно веселый, похожий на пьяного.
- Я чувствую, что я снова молод, - сказал он мне, дружески пожимая руку.
Меня не обрадовали эти слова, я предчувствовал иное.
А товарищ Николай продолжал:
- Я молод. Мне кажется, что вскоре мне придется вернуться к людям, чтобы научить их мудрости, которую я постиг теперь. Да, мой друг, любовь открывает нам тайны, которые не всем известны. Я был наивен, пока прекрасная кочевница не открыла в моей душе самое священное и таинственное. Вы думаете, что моя невеста не вернется из пустыни к моему очагу? Если вы так думаете, вы ошибаетесь. Она вернется. Я даже слышу по ночам ее голос. Она приближается ко мне, когда сон смыкает мои глаза, и она шепчет мне на ухо: "Приду, приду, приду". - О да, я теперь верю. Я скажу вам больше, мой друг. Я верю теперь в Бога. Это он послал ко мне эту чудесную девушку, чтобы она вернула меня миру. Не смущайтесь тем, что я вам открою сейчас: я - Божий избранник, и мне суждено научить всех любви и правде.
- Товарищ Николай, - сказал я, чувствуя, что от волненья сердце стучит у меня в груди, как стальной молоток, - всё, что вы говорите, прекрасно, но мне кажется, у вас лихорадка. Умоляю вас. Пойдите домой. Я уложу вас в постель.
Он посмотрел на меня насмешливо и сказал:
- Вы ошибаетесь, товарищ. Я, вероятно, кажусь вам сумасшедшим. Я заключаю это по вашему испуганному виду. Но могу вас уверить, мозг мой здоров, и я способен рассуждать не хуже, чем вы. Вас поражает то, что я атеист - неожиданно поверил в Бога, но для этого у меня есть достаточные основания. Дайте мне карандаш и бумагу, и я докажу алгебраически бытие Бога.
Он действительно взял карандаш и, к моему ужасу, стал писать на бумаге формулы. Бога он обозначил знаком X. Он написал три уравнения, где предполагал известными такие понятия, как "переживание", обозначенное им буквою А, личность, обозначенное буквою b, и почему-то "тайга", т. е. то сложное представление о пустынной земле и диком лесе, которое так своеобраз-но сложилось в душе северного дикаря. Последнее понятие он обозначил греческой у. Я с изумлением следил за его вычислением. Он ввел тригонометрические термины в цепь своих рассуждений и, наконец, вывел свою безумную формулу. Она была написана так:
X == [Аb + y]~
Эта нелепая и невозможная формула как-то укладывалась, однако, в его больной голове.
Я с ужасом понял, что он сошел с ума.
О, как страшно остаться в пустыне наедине с безумным! Как страшно прислушиваться к бреду, к темной логике заблудившейся души, видеть эти глаза, устремленные в ночь, понимать любовную и сумасшедшую тоску, неутоленную и обезображенную страсть. Иногда мне казалось, что я сам схожу с ума, что это двойник мой приблизился ко мне и терзает мою душу и мое сердце. Иногда, забывая, что передо мной сумасшедший, я вступал с ним в спор, и тогда мне казалось, что я лечу в бездну.
С каждым днем товарищ Николай становился все ужаснее и ужаснее. Уже призраки посе-щали его душу. И я сам иногда начинал верить, что старый друг мой воистину избранник Божий, а я - слепой раб, которому не дано узнать астральную правду, открытую пророкам.
С обнаженной грудью выбегал иногда из юрты товарищ Николай и обращался с пропове-дью к незримому народу. Он счастлив был в своем великом экстазе.
И однажды он объявил мне, что пришел день его крестных страданий. Мир не принял его, но он должен запечатлеть свою любовь мукой и смертью.
Я не понял его тогда, но вскоре всё разъяснилось.
В одну из мучительных ночей, когда я, утомленный, заснул крепко, он бежал из юрты.
С ужасом я не нашел его поутру в постели: я давно уже переселился к нему в юрту. Тогда я набросил на себя доху и выбежал из жилища. Его не было нигде поблизости.
Я побежал к братской могиле, предчувствуя почему-то, что он там.
И в самом деле я заметил его фигуру около креста. Но лучше было бы не приближаться мне к этому месту и не видеть того, что я увидел.
Мой безумный друг был мертв. Он стоял, прислонившись спиной ко кресту, с распростер-тыми руками, как бы распятый. Железный холод приковал его к символу Спасителя. Я невольно упал перед ним на колени и увидел на ладонях его кровавые знаки.
Потом я потерял сознание, и когда очнулся, по-прежнему чернел передо мной страшный крест, а над ним и пустыней струился золотой поток Северного Сияния.
1909
Северный Крест. - Печатается по изд.: Чулков Г. Рассказы. Кн. I. СПб., 1909.
СЕСТРА
В конце августа я поехал в имение моей тетки, незадолго перед тем скончавшейся, где жила тогда моя сестра, ее воспитанница и наследница.
Уже в вагоне железной дороги, прислушиваясь к мерному стуку колес, я почувствовал, как душа моя настраивается на иной лад, непохожий на тот, который возникал во мне при блеске огней в многосложном городском шуме.
Я отвык от странной пустынности полей, и, когда я ехал в коляске по шоссейной дороге от станции до усадьбы, мне было приятно смотреть на осеннюю землю со снопами собранного хлеба, на прозрачную глубизну далей и прислушиваться сердцем к веянью вольного ветра.
Воронье осенним карканьем своим приветствовало обнаженную землю, и какие-то маленькие зверьки отвечали траурным птицам свистом-стоном.
Солнце уже увядало на западе, когда моя коляска подъехала к огромному строгому дому.
На крыльце меня ожидала сестра, в которой я с трудом узнал девочку, какой она запечат-лелась в моем воображении со времени нашего последнего свидания.
Теперь передо мной стояла стройная девушка с мудрыми и таинственными глазами, с золотой короной пышных волос, с движениями угловатыми, но царственно-гордыми, с губами неправильно очерченными и, быть может, с несколько большим ртом.
Она стояла в оранжевых лучах осеннего солнца, и мне показалось, что на ней лежит печать какого-то утомления.
Она протянула ко мне свои маленькие нежные руки, болезненно и любовно улыбаясь и покоряя меня своими лучистыми агатовыми глазами.
Наша встреча была молчалива, но, кажется, и она, и я почувствовали мгновенно, что значит любовь брата и сестры, что значит эта загадочная кровная связь.
Через час сестра водила меня по лабиринту комнат, показывая обстановку, не лишенную своеобразного вкуса, однако было видно, что моя покойная тетка, про которую ходило много странных рассказов, устраивала этот дом, не считаясь ни с каким определенным стилем и руководствуясь лишь прихотью своей фантазии, несомненно, впрочем, влюбленной в красоту печали и увядания. От всего веяло духом старины, забвения и, быть может, тайного целомуд-ренного экстаза. На портьерах, обоях и обивке мебели преобладали тона неопределенные - пепельно-стальные и траурно-серебристые. В комнатах, открытых для приема, стояла мебель несколько сухого стиля, маскирующая то сокровенное настроение, которое таилось во внутренних покоях. Там, в спальне, кабинете, библиотеке и угловой комнате мебель была особого типа, по-видимому созданная современным художником по образцам средневековья.
По стенам висели картины преимущественно на религиозные темы: "Воскресение Христово" с маленьким светящимся ангелом на гробе; "Явление Богородицы св. Доминику"; траурный "Христос" с печальными глазами, написанный в темных рембрандтовских тонах, "Святая Мария Египетская" со змеиными косами, связанными на груди, с слегка косящими глазами, святыми и преступными.
В некоторых комнатах были превосходные витро, сквозь которые проникал смешанный свет, придававший обстановке таинственность. Одна зала со стенами из мрамора, украшенная торжественными кариатидами, казалась музеем, где разнообразие предметов несколько утомляло зрение.
