М Кравков - Эпизод
- Наше вам... - прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому - кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
- Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые...
- Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения... - с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
- Говорите, поручик...
Все смотрели на Шумана.
- Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, - палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что - рано или поздно - нас действительно окружат. - Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
Зажужжал встревоженный улей.
И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус...
Полянский твердо и спокойно сказал:
- Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным...
Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
- Вы простите меня, Георгий Петрович... но как же это?.. - его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. - Вы выводите из города самую отборную часть... А... мы-то как же?
Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
- Я спрошу у каждого его мнение, - сухо решил Полянский. - Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
- Я... с Иваном Николаевичем... - извиняюще прохрипел старик.
- Вы? - к Мурзанову.
- Я... как прикажете...
И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
- Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, - подчеркнул, - действительно надежна...
- Не смеете сомневаться! - злобно сказал хорунжий.
- Выступление решено, - объявил Полянский.
Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
- Что же это вы, Иван Николаевич, - весело упрекнул, - да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы... - хлопнул по плечу Орешкина, - в прах сотрут эту шваль!..
- Верно, - вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, - да как-то оно страшновато! Не военный я.
И, уже повеселев, хорунжему:
- А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни... Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, - так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые...
- Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется...
- Ну, вы все-таки... молодые люди, там не очень! - остепенил Полянский.
- Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики... Жалеть не будете...
- Ну, хорошо, хорошо, - заторопил Полянский, - пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, - Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек...
- О-о! - обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...
* * *
Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.
Гудит сборня, раскачивается.
Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
- У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! - от оратора, от стола, над которым паутино в высоком
углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
- Мать чесная! - восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..
- Говорил я... - понял, да невпопад, один старичок.
- Чо говорил? - окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс...
- Дай ему, Кешка!..
- Клюнь, клюнь его носом!..
- Стану я о дурака нос тупить... - обиженно рассудил Кешка и успокоился.
Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
Жесткая забота - Ильинский фронт.
- Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...
- А, ведь, терпят...
- Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
- Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
- Пошлем молодняк в подкрепление.
- Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
- А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
- Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят...
- Лучче своим отдам, чем кровопивцам...
- Правильно, дядя Митрий!
- Рассудил...
- Да здравствует гарнизация!..
* * *
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
- Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.
Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
- Стой! - гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.
- Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
- Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
- Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...
- В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
- Ага! - восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
- Из города хлюст...
- В темную его!..
- Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум - не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
- Николаха... ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.
А задние не понимают, ворчат и лезут.
Кошкин рукой Баландина заслонил:
- Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил...
Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
- Гляди, кого поймали!
* * *
Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа.
Теперь - волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже - уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут - и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
