Виктор Эмский - Рядовой Мы

Глава вторая

Всевозможные гости, в том числе и Гипсовый

-- Э-э, ти живой?.. Э, слюши, ти живой, или ти не живой?.. Как это ни странно, я, кажется, не помер и на этот раз. С трудом разлепляя ресницы, я вижу перед собой до гробовой доски незабвенного Бесмилляева. Каким-то чудом он умудрился совершенно не измениться за тридцать лет. Санинструктор, как тогда, в 63-ем, трясет меня за душу, не давая загнуться. Глазищи у Бесмилляева карие, как его имя -- Карим, лоб смуглый, в оспинах от "пендинки". Вот так и тряс он меня тогда всю дорогу до госпиталя, в фургоне, в "санитарке", бешенно мчавшейся по гитлеровскому, тридцатых годов, автобану. "Э-э, ти живой?.. Живой?.." А я, уже белый, с перехваченным от прорвавшейся в брюхо "шрапнели" дыханием, намертво вцепившийся в ремень со штык-ножом (это случилось на посту), я все никак не мог сказать ему самое важное: что подсумок с запасным рожком остался там, под вышкой, где я только и успел расстегнуться и на бегу вымычать: "М-мамочка!.." И вот, целую жизнь спустя, я нежно беру своего ангела-спасителя за зебры и шепотом, чтобы не потревожить тяжело травмированного товарища замполита за стеной, популярно ему, турку, втолковываю, что я рядовой М. -- в некотором смысле все еще не скапутился, что, конечно же, удивительно, особенно если вспомнить, что он Бесмилляев -- заставил меня, Тюхина, лежащего под синей лампой с продырявленным желудком, высосать целый чайник пахнущей хлоркой, теплой, кипяченой воды. -- Э!.. от-писти! -- пучась, хрипит будущий Авиценна. -- Пирашу -- отписти: тиварищу Бидееви пилоха... -- Ты ему клизму делал? -- Килизьми делал, пирисидури, гюликози давал... -- Ну, значит, пора под солюкс класть! В благодарность за обретенную свободу Бесмилляев приносит мне пятьдесят грамм неразведенного в мензурке. Через минуту я уже блаженно пялюсь в потолок. Жизнь увлекательная штука, господа: даже на смертном одре она не дает соскучиться... Итак, я лежу в гарнизонной санчасти, в пустой четырехкоечной палате. Время от времени за стеной стонет непоправимо изувеченный мной старший лейтенант Бдеев. Ему, бедолаге, не повезло больше всех: перелом обеих рук, ноги, трех ребер, позвоночника, сотрясение мозга, нервный шок. Я опять отделался относительно легко: ссадины, ушибы, временный паралич левой половины тела, косоглазие, по утверждению подполковника Копца тоже вроде как временное. Я смотрю в потолок сразу на двух бегущих в разные стороны косиножек и, криво чему-то улыбаясь, думаю о том, что давным-давно уже -- лет десять, если не больше -- не получал от друзей хороших, душевных писем. И нехороших тоже. Никаких. "Ау, закадычные мои! -- млея от обжигающего пищевод лекарства, думаю я. -- И не стыдно, мазурики вы этакие: за двадцать лет ни единой строчечки, ни одного звонка! Уже и жизнь на излете, и зубов раз-два и обчелся, и следующая станция, похоже, и впрямь Конечная, а я до вас так и не докричался, как будто их и не было, надрывных стихов моих!.. Ау, единственная! Ты как всегда права: даже Ад -- и тот у каждого свой, в меру его испорченности. Слово действительно материально, а все самые бредовые фантазии наши уже сбылись, мы только не хотим сознаваться в этом... Вот он -- мой персональный Ад, умница ты моя. Еще часок-другой и подслеповатый черт по фамилии Шутиков, выйдя на крыльцо казармы, протрубит "отбой". И когда отзвучит последняя нота, поперхнувшись соляркой, вырубятся движки, в окнах погаснет свет, и это будет значить, что пожизненный срок стал еще на один день короче, что наступила еще одна ночь, родная моя, только не такая, как все прошлые, а длинная-длинная, нет, даже не полярная, а Вечная... Ты слышишь -- Вечная ! По-военному беспробудная с 23-х до самых до 7-ми, когда все тот же неутомимый Шутиков сыграет "подъем", и движки опять застучат и разлука станет еще на одну ночь длиннее..." За дверью с матовым стеклом бубнят голоса. Я натягиваю на голову простыню. Скрипят несмазанные петли. -- А это что еще за покойник? -- как поздний Леонид Ильич, гугниво, в нос, спрашивает мой вечно простуженный комбат майор Лягунов. -- Это рядовой М., -- поясняет начмед Копец. -- Как это ни странно, целый и невредимый. Спит после капельницы. -- То есть как?! Ты же сам вчера говорил, что его неудачно оперировали в Лейпциге!.. -- Вчера говорил, а сегодня он вернулся... -- Каким образом? -- Уникальный случай, -- задумчиво говорит подполковник Копец. -- Полбачка перловки в полости. Коматозное состояние. Сложнейшая трехчасовая операция... -- И вернулся, и уже успел на дерево залезть? Копец молчит. -- У него еще и борода отросла, -- вздыхает лейтенант Скворешкин. -- Седая, как у старика. -- Когда, пока он с березы летел? Гы! Гы! -- шутит товарищ майор. Смех у него лошажий, и морда, как у мерина. -- Сундуков знает? Когда узнает -- в сортире на плафоне повесится! Гы-гы-гы-гы!.. Ну ладно, где тут наш пострадавший? Это ведь надо же -- послезавтра свадьба, а он весь переломанный!.. -- Сюда, товарищ майор, в соседнюю палату. Они выключают верхний свет и удаляются. Весь мокрый я сдергиваю с себя простыню. Нет, духотища тут совершенно невозможная. Не помогает даже открытое Бесмилляевым окошко. И эта постоянная, мелкая -- аж зубы чешутся и звенит в стакане чайная ложечка -- дрожь. Я допиваю остатки компота и, глядя в потолок, думаю, думаю. "Спокойно, Витюша, еще спокойней!.. В конце концов не ты ли где ни попадя твердил, что Армия -- лучшее время твоей тюхинской жизни? -- думаю я, судя по всему самый что ни на есть натуральный рядовой М. -- Кто, напившись, орал: "Хочу назад, в доблестные Вооруженные Силы, к старшине Сундукову!", кто пел в стихах караулы, гауптвахты и марш-броски?!.. Слово материально, как любит констатировать ваша знающая, что она говорит, супруга, минхерц. Помните, как вы однажды в сердцах бросили, глядючи на питерский Дом писателей: "Сгорит, синим огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно никакой тебе мистики, голый материализм: гогочет Лягунов, бренчит ложечка в стакане, мучительно хочется верить в Идеалы, как тогда, в 63-ем, беззаветно любить нашу первую в мире социалистическую Родину, быть готовым не задумываясь отдать свою молодую солдатскую жизнь за ее бузусловное счастье и процветание!.. Никогда больше, Тюхин, у тебя не было столько товарищей сразу. И каких! -- Отец Долматий, Боб, Кочерга, Митька Пойманов, Вовка Соболев, Дед, Колюня Пушкарев, он же Артиллерист -- Господи, да разве их всех перечислишь -- целая батарея, да что там батарея! бригада, Армия, страна!.. Спокойно, спокойно, Витюша, нервишки нам еще пригодятся. Как это там в аутотренинге: руки-ноги тяжелые, как парализованные, лоб, как у покойника, холодный!.. Спокойно, еще спокойнее!.. Я все еще жив... Я почти что молод... Все еще впереди... Впереди... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ...И эта беспрестанная, как на корабле, вибрация, мелкая трясца, похмельный тремор, от которого зудит лоб и снятся потные, противоестественные связи, какие-то голые Козявкины, Стратоскверны Бенедиктовны... " Парниковый эффект абсурда "... А это еще откуда? Чье? Камю?.. Попов?.. Иванов-Петров-Сидоров?.. В. Тюхин-Эмский?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Трижды с песней вокруг плаца прошли мои корешки, отпела труба, погас свет. И вот уже во тьме трещит под окном сирень, слышится женский нетерпеливый шепот: -- Ты здесь? Ты не спишь? О, мыслимо ли заснуть в эту душную, в эту шекспировскую ночь ошибок! От волнения немеет язык. Сердце, мое бедное пожилое сердце бухает, как солдат по лестнице!.. -- Так я лезу, или нет? Господи, ну почему они все лезут и лезут? Чего такого находят они во мне, окаянном?.. -- О-о!.. Закинув сумочку, она, сопя, подтягивается на руках, жимом, как на турник, взбирается на подоконник -- смутная, пахнущая незнакомыми перфумами, потом. Она садится на краешек моей койки, гладит мою руку, осторожно ложится рядом со мной: -- Бедненький, весь забинтованный!.. Молчи, молчи, тебе нельзя волноваться... Тебе хорошо?.. А так? И она еще спрашивает, она еще спра... -- Крепче! Еще крепче, котик! Изо всех -- изо всех сил!.. Ну и как же тут отказать, обмануть ожидания?! -- Ах, я сама! Сама!.. Ах!.. Ух!.. И вот она -- радость, нечаянная радость самого близкого тебе в это мгновение человека: -- Ой, ми-илый! Ой, да ты ли это?! -- Я!.. я!.. я!.. я!.. А потом мы с ней заснули, а едва проснувшись, снова принялись за это безобразие. И гостья моя, забывшись, ухала, как совушка, вскрикивала, хохотала, теребила меня за бороду: "Ах ты конспиратор ты этакий!", поила грузинским коньяком. -- Ах, ведь я же говорила, говорила: никакая это у тебя не импотенция! Ми-илый!.. Желанный!.. Допустим. Только зачем же, медам, кровати ломать?.. Она ушла чуть ли не за минуту до подъема, когда вышедший на плац Шутиков уже успел прокашляться, и громко, извиняюсь, пукнув, облизал зубы, готовый вскинуть свою безукоснительную трубу. "Сейчас, сейчас запоют они -- фанфары моего мужеского торжества!" -- подумал я, пошатываясь от усталости, маша рукой во тьму, в шуршание и хруст кустарника. Но вместо торжественного туша резко вдруг взвизгнула наотмашь распахнутая дверь за спиной. Я обернулся и вздрогнул: в проеме весь белый от лубков и ненависти, с трепещущей свечкой в руке, стоял на костылях Гипсовый гость... -- Я слышал все! Все-оо!.. -- простонал поврежденный мной товарищ замполит. -- А как она по койкам скакала, слышали? -- все еще улыбаясь по инерции, поинтересовался я. -- Вот ведь оторва, а, товарищ старший лейтенант? Не баба, а прямо -- зверь! -- Ото-орва?! Зверь?! -- чуть не задохнулся товарищ Бдеев. -- В то время, когда вся наша часть, во главе... Когда... когда по готовности N 1 вся, как один, наша Батарея Управления Страной... -- он совсем запутался и, чуть не выронив свечку, заорал: -- Мерзавец!.. О нет, нет -- даже не трибунал!.. Этой... Этой ночью вы, рядовой М., вы... вы обесчестили мою невесту Виолетту!.. Товарищ старший лейтенант Бдеев говорил еще долго и горячо, но лишь два ключевых слова -- "сатисфакция" и "секунданты" -- лишь два этих страшных слова запечатлелись в помутившемся моем сознании, запали в душу. -- Дуэль?! -- не поверил я. -- Вы шутите?.. Он не шутил. Я уронил голову на грудь: -- К вашим услугам, господин поручик, -- сказал я. -- Выбор оружия за вами...