Семен Подъячев - Среди рабочих
В летние знойные дни в этом саду, вероятно, царила непробудная, мертвая дремота. Изредка только где-то высоко, над вершинами деревьев, пронзительно крикнет ястреб, и снова все тихо…
Не то было теперь, весной, когда только что начинали шуметь по оврагам говорливые ручьи и высоко над землею проносились угольники журавлей. Весь сад был полон веселым гамом птичьих голосов…
…На опушку прилетели уже в свои старые гнезда горластые грачи, и крики их раздавались по саду с утра до ночи… За ними последовали скворцы, потом старые трещотки, дрозды. Сад ожил. Все в нем пело, чирикало, свистело и щебетало на разные голоса, стараясь перекричать друг друга. А по утренним и вечерним зорям и во всю короткую майскую ночь в кустах по берегам огромного садового пруда раздавались соловьиные трели. В тихие весенние ночи казалось порой, что под эти трели, при таинственном лунном свете по аллеям сада бродят тени давно умерших «сиятельных» людей и тоскуют и плачут, вспоминая прежнее величие…
Постояв немного, я снова направился к бане, за камнями, и когда возвратился назад, то один из плотников усмехнулся и сказал, обращаясь к товарищам:
— Гляди, ребята, вот почему и лошади-то ноне дешевы… на себе, вишь, таскает… Эх, ты, голова! И охота тебе?
Я промолчал.
«Почему, в самом деле, не перевезти камни сразу на лошади?» — думал я, однако, про себя и тот же вопрос предложил попавшемуся навстречу нарядчику.
Он ехидно захихикал и сказал:
— Вишь ты!.. Лошадь! А тебе тогда что же делать?.. Зачем животину зря мучить?.. Таскай, парень, таскай… не сумлевайся.
— Да ведь время даром теряем! — сказал я.
— А уж это, брат, не твоя забота… Ешь — что поставят, делай — что заставят… Помалкивай… А не хошь — как хошь… Слыхал, что сам давеча сказал: «к чорту!» Больше ничего.
Он засмеялся и зашагал от меня прочь…
V
Этой дурацкой и утомительной работой я занимался до самого обеда, то есть до двенадцати часов дня. У меня болели спина, руки и грудь, а главное, разбирала злость на нарядчика, который, очевидно, глумился надо мной, испытывая мое терпение и вымещая свою досаду на «тутошних», то есть московских рабочих.
Ровно в двенадцать часов позвонили к обеду.
К большой избе, стоявшей поодаль от других построек, потемневшей с виду, шли со всех концов люди. Здесь были рабочие мужики, и плотники, и конюхи, и садовники, и бабы-пололки и бабы-скотницы.
Вместе с другими я тоже вошел в кухню. Все здесь было грязно, черно, покрыто копотью, паутиной и наполнено каким-то особенным гадким запахом.
Налево от входной двери разлеглась огромная печь, занимавшая пол-избы, грязная и ободранная, с бегающими по ней тараканами… Направо в углу стояла койка ночного сторожа и перед ней висела люлька: в люльке барахталось и визжало живое существо, завернутое в грязные тряпки, от которых шел неприятный острый запах… Подальше, начиная от переднего угла, где виднелись покрытые копотью и паутиной образа, стоял длинный, широкий и необыкновенно грязный стол со скамьями по обе стороны… В заднем углу за печкой были нары, на которых валялась разная рухлядь: армяки, полушубки и т. п.
На стене, между окон, неподалеку от образов, висел загаженный мухами портрет Ивана Кронштадтского и картина, на которой был изображен чорт, державший в руках пьяницу, с надписью внизу: «Водка есть кровь сатаны»… Тут же висел лист бумаги, на котором крупными буквами старательно было написано: «Ругаться матерно строго воспрещается»… Бумага эта была скреплена собственноручной подписью «самого»: «Карл Иванович Берг, ученый управитель».
Мне пришлось сесть с краю, рядом с каким-то парнем, молодым, румяным, с шапкой густых волос, похожих на трепаный лен.
Когда все кое-как торопливо и беспорядочно разместились, «стряпка», краснощекая, гладкая, бойкая бабенка, жена ночного сторожа, крикнула от печки:
— Все, што-ли-чка?
— Все! — ответил нарядчик и, взяв ковригу хлеба, стал резать ее на ломти. Стряпка поставила перед ним деревянный большой грязный кружок, три огромных, похожих на лоханки, чашки, ножик, сделанный из косы, и, подойдя к печке, где стоял на шестке большой чугун со щами, достала железной вилкой, похожей на вилы об двух рожках, кусок чего-то длинного, дымящегося, с виду напоминающего портянку. Со словами: «Посторонись… ошпарю!..» — она шлепнула перед нарядчиком это «что-то» на деревянный кружок.
Нарядчик встал, засучил рукава и, взяв в правую руку нож, начал резать это «что-то» на мелкие куски.
— Ну, уж и солонинка! — сказал один из рабочих, сидевший по другую сторону стола, напротив нарядчика. — За непочтение к родителям жрать ее… Истинный господь… маханина это…
— Поболе да потухлей, — сказал другой.
— Сойдет! — сказал опять первый с горечью. — Свиньям да рабочим все годится.
— А дома-то, небось, коклетки жрешь? — вскинув на него глазами, произнес нарядчик и, облизав языком грязные пальцы на левой руке, опять принялся «крошить».
— Да тебе-то что ни дай, все сожрешь, — ответил первый рабочий. — Известно, Рязань косопузая. Вы дома-то у себя свиную болтушку хлебаете.
— На меня ноне ни одна собака еще не лаяла, — сказал нарядчик, — ты, вот, первый затявкал…
— Сам ты собака! Виляешь хвостом перед самим…
— Отстань, жулье московское!
— Как тебя не лаять-то, чорт! Тебя бить надо… плачешь, да бьешь…
Нарядчик промолчал и, разделив приблизительно поровну на три кучки накрошенную солонину, разложил ее по чашкам.
Стряпка, дожидавшаяся, пока он кончит эту процедуру, взяла чашки и понесла их к печке, чтобы налить щей, запах которых, кислый и противный, наполнил уже все помещение кухни… Щи были очень плохие, черные, отдававшие горечью.
Ели молча, точно сердясь на что-то. Слышалось чавканье, стук ложек… Когда чашки со щами опорожнились больше чем наполовину, нарядчик постучал о край и сказал:
— Таскай совсем!
Начали «таскать» совсем… Солонина была с сильнейшим «душком», до того жесткая, что не было никакой возможности разжевать ее, и приходилось глотать кусками.
После щей подали гречневую кашу с растопленным и совершенно тухлым свиным салом… Каша была непроваренная и некрутая, белая цветом, похожая на «размазню». Ее ели молча и не все: уж очень отвратительно пахло салом!
Те, кто не ел, молча вылезли из-за стола и, не выходя из кухни, стали курить.
Я тоже «вылез» и, сев около койки ночного сторожа, стал приглядываться к народу и прислушиваться к разговорам.
VI
Ко мне подошел парень, сидевший рядом со мной за столом, и, глядя на меня большими, прекрасными глазами, похожими на васильки, сказал, улыбаясь пухлыми розовыми, губами:
— А ты чей?.. Откеда? Дальний, а?..
Я поглядел в его доброе лицо и, тоже улыбнувшись, ответил:
— Нет, не дальний… Здешний…
— А я рязанский! — проговорил он и повторил радостно: — Да, рязанский… Данковского уезда.
— Голод у вас там был, — сказал я, чтобы сказать ему что-нибудь.
— Был! — опять радостно воскликнул парень и, помолчав, прибавил: — Жуть!.. Да ты-то почем знаешь?
— Знаю… слыхал…
— О-о-о!.. Грамотный, что ли?
— Грамотный…
— Я тоже грамотный! — с видимой гордостью и сделав серьезное лицо, сказал он.
— И чего ты, Тереха-Воха, врешь! — вступился в наш разговор пожилой, долгобородый мужик, сидевший на скамье у стола неподалеку от нас. — Какой ты грамотный? «Вотчю» по складам читаешь.
— Ладно! — весело воскликнул парень. — Толкуй, кто откуль… Как никак, а все поболе твоего знаю.
— Мы не хвалимся, — ответил мужик, — где нам! Нас не учили… Водку, небось, глотаешь здорово, а?… — спросил он вдруг у меня и, не дожидаясь моего ответа, продолжал:- Ах, ребята, ребята, не пейте вы, главная причина, водку… Яд это… кровь сатаны. На что и грамота, коли водку жрешь… А уж ежели пьешь, так пить-то надо умеючи… Вот я вам расскажу, какое через нее дело произошло…
Он встал с места, пересел к нам, утер губы рукавом рубашки, встряхнул длинными, нависающими на глаза волосами и начал:
— Жила, видите ли вы, други милы, баба одна; и был у ней муж, к примеру сказать, хучь вот такой, как ты… И пил он, прямо надо говорить, мертвой чашей… Ладно! А-атлично! Уж что только она с ним ни делала — пьет, и шабаш. Ладно. Вот и научи ее одна старушонка, бабу-то эту, как сделать, чтобы, значит, отвадить его от вина… Возьми ты, баит, желанная, с трех упокойников в то, значит, самое время, когда их обмывают, воды этой самой, подай ему испить… как рукой, байт, сымет!.. Ладно! Известно, баба так баба и есть — дура… достала этой самой воды… Пес ее знает, где она раздобылась!.. Исхитрилась, дала ему испить, пьяному… Ну, ладно!.. Испил он этой самой воды и потянуло его, значит, ко сну… спать захотел… Говорит жене: «Пойдем на вышку». Ладно! Пошли спать… Поутру встают домашние: нет молодых… не идут с вышки, а уж время. Завтрак на дворе… «Что такоича за оказия»… Влезли туды. Глядь, ан, там вот какой грех вышел!
