Пантелеймон Романов - Русь (Часть 3)
Ушедшее меньшинство, не переставая, продолжало где можно заявлять о насилии захватчи-ков из правого лагеря и просило индифферентное большинство быть стойким, не помогать обскурантам и держаться крепко, терпеть и ждать.
А между тем кучка обскурантов действительно начинала вершить все дела, накладывать на всех какие-то взносы, которые неизвестно куда девались, и на общественные средства раскаты-вать на тройках. И никто не мог притянуть их к ответу и сбросить с себя это иго, потому что вместе никак не могли собраться и сговориться, а одному никому не хотелось связываться, и все только покачивали головами и говорили: "Когда же кончится это безобразие?!"
"Ну, да ладно, все равно, это так не может остаться, должна наступить перемена, - говори-ли все. - И чем больше они зарвутся, тем лучше".
Таково было положение внутри Общества в момент возникновения балканских событий.
IV
Пятое собрание Общества открылось вступительной речью Николая Александровича Лева-шева.
Когда все присутствовавшие члены, пошептавшись и переглянувшись, с довольными улыбками, как всегда при его выступлениях, затихли, оратор несколько секунд помолчал, стоя у стола и как бы в задумчивости опустив седую голову. Потом быстро поднял ее и, обведя своим живым взглядом присутствующих, сказал:
- Господа! Нынешнее собрание наше проходит при чрезвычайных обстоятельствах, подро-бности которых вы знаете. Россия всегда стояла и будет стоять за всех угнетенных. Она уже не раз являла себя освободительницей угнетенных народов. И в данное время ей, быть может, пред-стоит еще раз показать всему миру, что она все может простить, кроме насилия над слабыми.
Все слушали с напряженным вниманием начало речи, но скоро стало замечаться какое-то движение со стороны дальнего угла, где сидели появившийся наконец Авенир, Владимир, дворя-нин в куцем пиджаке и другие из этой компании. Федюков сидел, по обыкновению, в стороне ото всех. Щербаков, сидевший рядом с председателем, переглядывался с плешивым дворянином, который раздраженно обертывался на каждый малейший шум со стороны левого угла.
- Мы еще не знаем, каков будет ответ государя императора, но наше русское сердце его чувствует.
- Верно! Русское сердце чувствует, ура! - крикнул Владимир, рванувшись с места.
Но его сейчас же осадили. И со всех сторон зашипели на него.
- Наше русское сердце, - продолжал предводитель, - знает один ответ: "Если обижен слабейший, то наш меч на нападающего". И мы с нетерпением ждем этого ответа от нашего великого государя! - кончил предводитель.
- Ура! - крикнул Владимир. - За русскую державу!
Все сначала оглянулись на него, думая, что он опять сказал невпопад, но момент для таких чувств был подходящий, и не поддержать этого патриотического восклицания было бы даже странно.
Почти все прокричали "ура", а Владимир, увидев общую поддержку, весь покраснел от крика, скривив рот и злобно выкатывая глаза на тех, кто плохо кричал.
- Прошу слова к порядку!.. - раздался вдруг голос Авенира среди наступившей тишины, когда с минуту как-то не знали: продолжать кричать или нужно еще что-нибудь делать, и потому только нерешительно оглядывались друг на друга.
- Прошу слова к порядку... - повторил Авенир, против своего обыкновения не выскаки-вая на середину и торжественным неторопливым голосом, так что на него все оглянулись. - Когда представители власти (он слегка поклонился боком в сторону предводителя) говорят об освобождении, о свободе, то мне это мало понятно. Официальное лицо, какое бы ни было, все равно - правительство, власть - и с другой стороны свобода - понятия несовместимые. Мы приветствуем Сербию только потому, что над ней взвилось знамя бунта. В лице ее мы приветст-вуем молодой бунт! Вот и все. - Он сел так же неожиданно, как и поднялся.
Все переглядывались, не зная, какое принять отношение к сказанному, пока не поднялся Щербаков.
- Мы не будем слушать мальчишеских слов и не будем обращать внимания на гимназиче-ские выходки некоторых господ: мы должны твердо определить свою позицию в этом вопросе. И, раз дело идет о защите единокровных братьев-славян и о достоинстве великой державы рус-ской, тут не может быть других разговоров, кроме одного: "Руки прочь", иначе русский народ встанет как один человек против поработителей.
Слова Щербакова соответствовали героически настроенной части Общества, которая сейчас же закричала "браво" и "ура", и задевали другую часть.
- Сначала у себя жандармов уберите, освободители! - крикнул иронически дворянин в куцем пиджаке.
- Захватил всю власть, раскатывает на общественные денежки: отчего об освобождении не покричать! - сказал кто-то из дальнего угла.
- Не смейте клеветать, голову оторву! - крикнул Щербаков, зверски выкатывая свои пожелтевшие прокуренные глаза, и он, схватившись за спинку стула, сделал шаг вперед в своей распахнутой сборчатой поддевке и лаковых сапогах.
Павел Иванович бросился к звонку с таким выражением, с каким кондуктор бросается к тормозу, когда видит, что поезд помчался совсем не по тому пути, по которому следует. Он, нах-мурившись, вглядываясь сквозь пенсне то в одну, то в другую сторону, долго и упорно звонил.
Но шум не уменьшался.
Долго сдерживаемое негодование против заправил, захвативших всю власть в свои руки, не могшее раньше планомерно и организованно направиться против злоупотребления, теперь под влиянием совсем другого порыва устремилось против Щербакова и его друзей.
Все кричали и уже не разбирали, кто прав, кто виноват, как будто им в эту минуту хотелось, чтобы все провалилось к черту: они бы еще сами подпихнули ногами без всякого разбора.
Павел Иванович тщетно просил приступить к делу, не нарушать порядка Общества. Но всем уже не было никакого дела до Общества, как будто их охватила дикая жажда найти выход из запутанного положения тем, что перевернуть все вверх ногами.
Щербаков, окруженный протягивавшимися к нему руками, красными от возбуждения и не-годования лицами, только злобно оглядывался то в одну, то в другую сторону, как неожиданно попавший в засаду волк.
Потом плюнул и ушел из зала.
Все как-то вдруг затихли.
- Вот так их и надо! - говорили одни.
- Мало. Надо бы отчет с него потребовать, - говорили другие. - А то покричали, а он завтра опять за то же, будет на нас ездить.
- Ладно, когда-нибудь после, сейчас связываться не хочется. Что с нахалами разговари-вать!
Настроение Общества определилось ясно; здесь были два ярких течения: одно патриоти-ческое, готовое стать на защиту престижа родины и жаждавшее, чтобы государь выразился в ожидавшемся всеми ответе в тоне, достойном великой России. Другое, состоявшее из людей, враждебных всяким патриотическим чувствам, переносило вопрос в сторону порабощения своего собственного народа и повторяло, что рано освобождать других, когда сами под игом абсолютизма. Только Федюков остался, как всегда, вне всяких групп.
Он сказал: "В принципе я не признаю войны, но я доволен, что надвигается катастрофа, душа моя жаждет ее. Ибо только она смоет все ничтожное и освежит душу от окружающего застоя".
Все заседание прошло в дебатах о событиях. О своих делах никто не вспомнил. И, кроме того, казалось неудобным и скучным говорить о чем-то узко своем, когда готовятся, быть может, страшные события.
Все невольно заметили отсутствие на заседании двух людей - Валентина Елагина и Мите-ньки Воейкова. Они столько времени занимали общественное внимание, что всем показалось странным, как в такой ответственный момент их здесь нет.
V
Валентин в последнее время был молчалив и мрачен. Подействовала ли на него отдаленная гроза надвигающихся событий или что-нибудь другое, но, как только кончились поездки с Митенькой Воейковым, он засел дома и никуда не показывался.
Большую часть дня он лежал на диване, читал классиков, пил портвейн из тонкого стакан-чика и задумчиво курил трубку. В самую жару, когда в саду и в поле висел над землей полуден-ный зной и гудели на окнах мухи, он уходил на реку и, раздевшись, по целым часам лежал на песке под солнцем, глядя в мглистое от зноя небо.
Как будто с окончанием переездов окончилась его настоящая жизнь.
Когда у него спрашивали, как обстоит дело с поездкой на Урал, Валентин говорил, что она отложена на неопределенное время.
Что же касается Дмитрия Ильича Воейкова, то о нем он ничего не мог сообщить, так как тот после совершившегося в нем нового переворота, - как говорил Валентин, - совершенно исчез с горизонта, и было положительно неизвестно, где он и что намерен предпринять.
Сам Валентин, как всегда, был замкнут и ни с кем не говорил о своем душевном состоянии, уклоняясь от бесед на эту тему.
Если же кто-нибудь настойчиво вызывал его на разговор, то он ограничивался, по своему обыкновению, сказанными вскользь фразами, по которым даже нельзя было судить, серьезно он говорит или шутит.