Максим Горький - На краю земли
Только что пришел с моря тралер, трюмы его набиты треской и палтусом, рыба лежит даже на палубе, тяжелые связки красных морских окуней висят на такелаже.
- Этот самый окунь англичане очень любят...
Толстый человек с каменным лицом оглушительно кричит:
- Эй-эй, ребята, начинай выгружать!
Тралер похож на кита с парусами, воткнули в спину кита две мачты и плавают на нем.
- Вот когда нам эдаких суденышков дадут полсотни за пятилетку...
- Должны дать больше.
- Ловцов не хватаит...
- Рыба - есть, ловец - будет,- утешительно говорит сутулый старик, мокрый от плеч до пят, в кожаном переднике, выпачканном рыбьей слизью и кровью. Усмехаясь, он сообщает мне:
- Через двое-трое суток должен прийти с моря одноименец твой "Максим Горький" - хо-ороший новичок!
В огромных сараях рыбного завода женщины укладывают в бочки освежеванную треску.
- Это повезем англичан кормить...
- Их бы, дьяволов, не треской, а кирпичами кормить!
Молодой парень матрос "вносит поправку":
- Треской, товарищи, питается не буржуазия, а рабочий класс Англии...
- Известно. Чего барин сам не прожует - собаке дает...
Говорят здесь - отлично, кругло, веско, чистейшим языком не засоренным чужими словами.
- Вы, товарищ, на палтуса взгляните,- предлагают мне и ведут в помещение, где анафемски холодно и поленницами, с пола до потолка, лежит распластанная крупная рыба, вероятно, не менее метра длиною, янтарное мясо ее блестит золотом застывшего жира.
- Помещениев не хватаит,- говорят за моей спиной.
Я начинаю замечать, что словцо "не хватаит" - припев ко всем речам здесь.
В порту гремит работа, стучат топоры, тяжело брякают цепи, гулко шлепается тес о деревянный настил, работают лебедки на иностранных судах. Грузят лес на три парохода, четвертый кончил погрузку. Должно быть, эти пароходы привезли части каких-то машин, множество алюминия и рулонов газетной бумаги. Последняя не очень радует глаз, досадуешь, что всё еще нужно ввозить бумагу в страну, которая обладает лесной площадью в 825 миллионов квадратных гектаров, не включая сюда леса Якутии и лесной массив Лены. Но затем вспоминаешь, что до революции мы тоже ввозили бумаги ежегодно 280 тысяч тонн и что все крупные газеты наши печатались на финляндской бумаге. И становится совсем не грустно, когда вспомнишь, что "Крестьянская газета" печатается в количестве 1450 тысяч экземпляров да издает десяток журналов для деревни; вспоминаешь огромные тиражи центральных и областных органов, газеты и книги нацменьшинств; каждый крупный уездный город тоже имеет свою газету, фабрики и заводы - тоже, затем вспомнишь обилие политической, научной, профессиональной литературы и художественной.
Едва ли есть культурное государство, которое за десять лет издало бы и продало только одних классиков 18 205 795 экземпляров, причем на долю Льва Толстого приходится 1826 тысяч, Пушкина - 1661 тысяча, Салтыкова - 1188 тысяч, Чехова - 1103 тысячи, Некрасова - 984 тысячи, Короленко - 741 тысяча, Лермонтова - 470 тысяч, Достоевского - 403 тысячи. И затем неисчислимый поток современной литературы, переводной беллетристики. Естественно, что бумаги "не хватаит". Поучительно было бы сопоставить цифры роста книжной продукции с цифрами десятилетий 90 - 900-910.
Размышляя об этом, вижу: вода залива как будто понижается, обнажая рябое дно, усеянное крупной галькой и раковинами. Кривокрылые чайки стонут и падают в сыром воздухе, как бы притворяясь, что они не умеют летать.
- Отлив,- говорят мне.- Идемте взглянуть, туг англичане кран свой затопили, черти, мо-гучий кран.
- Силов не хватаит поднять его...
- Ну все-таки - поднимем!
- А - как же!
Из воды торчат железные ребра, напоминая грудную клетку, над нею гигантский шлем, сквозь воду видны еще какие-то лапы, рычаги; вода отходит в море всё заметнее, и железо под нею как будто шевелится, приподнимаясь со дна. Весьма похоже, что в Кольском заливе утонул марсианин из романа Герберта Уэллса.
- Вот это самое - оно! - говорит высоколобый бородач и, вздохнув, двигает рукой, точно поршнем.- Видите - шишечка там впутана?
"Шишечку" я не вижу, а есть что-то кругловатое, размерам в добрую бочку.
- Непонятно - к чему эта шишечка? - соображает бородач, встряхивая кожаный кисет и сунув в рот черную трубку.- Краны эти я довольно хорошо знаю, в Архангельске видел, в норвежских портах. Настроили они тут немало,говорит он сквозь зубы.- Видели на берегу железные бараки? Это - казармы, должно быть. Тюрьму в Александровске построили, каменная здания, очень пригодилась. Там, в Александровске, профессор знаменитый живет, к нему люди ездят, как в старину К святому угоднику, старцу. Люди - всё больше молодежь, студенты...
Мне нравится, что этот человек говорит о недавнем прошлом, как о старине. Спрашиваю:
- Старина-то как будто не очень стара?
Выпустив из под усов струю дыма, он говорит:
- Тут привычка действует. С непривычной ношей десять сажен прошел, а кажется - с версту.
Приглашают посмотреть жировой завод, это - здесь же, в порту. Собеседник мой идет на шаг сзади меня и ворчит:
- На мокром месте завод поставили, в подвал вода просачивается.
Завод только что построен и еще не работает, но уже вполне оборудован. Мне показывают котлы, трубы, объясняют, что куда потечет и откуда вытечет, но - виноват! - я слушаю невнимательно, потому что мне совершенно необходимо знать, что говорят и думают бородатые люди. В нижний этаж завода действительно просачивается почвенная вода. Объяснение этого дается откуда-то сбоку и снисходительно:
- Недогляд. Всё поскорее хочется сделать, терпенья не хватаит...
Идем в город, пробираясь по рассыпанным доскам, бочкам из-под цемента, кучам щебня, мусора. Но это мусор не разрушения, а только естественные отбросы нового строительства, и этот хаос под ногами внушает чувство "омолаживающее".
После путешествия по городу пьем чай в вагоне. Один из моих собеседников - "старожил", он уже года три здесь, другой - недавно командирован сюда, партиец. Спрашиваю:
- Трудно здесь зимою?
- Темновато. Как навалится тьма эта, так, знаешь... песни петь охоты нет! Холодов особых не бывает, а вот туман, снег. Если бы - месяц, звезды, ну еще ничего, а это - редко бывает.
Молодой партиец говорит, усмехаясь:
- Здесь Джека Лондона хорошо зимой читать. Рассказы о Клондайке очень утешают...
- Сполохи тоже...
- Северное сияние...
- Ну, пускай - сияние будет! Не видал? Это, брат, надо видеть! Для этого сияния из Китая надо приезжать. Это, братец мой, такой прекрасный вид, даже - страшно. Пламень ходит по небу, столбы огненные падают, вихри носятся - беда! Прямо скажу - беспощадная красота сияние это! Глядишь - и глаза не можешь закрыть.
Человек говорит вдумчиво, негромко, со сдержанным увлечением, именно так, как следует говорить о необыкновенном.
- Я еще не видал этого,- как будто завистливо сказал молодой товарищ.
- Увидишь! Некоторые бабы, внове приезжие, даже рыдают со страха. Да я и сам боюсь, сердце замирает, знаешь. Смотрю и - думаю: "Что же она значит, такая страшная красота, какой нам знак в ней? Смысел-то какой?"
Молодой товарищ объясняет:
- Это электрическое явление природы. Считается, что...
- Считается, читается - это мы слышали,- ворчит рассказчик и хмурится.- Тут приезжал один, рассказывал - действительно электричество... Ну, ежели так, ты мне его в лампочку поймай, тогда я тебе веру дам!
- Подожди! Природа явления...
- Я, брат, сам природа! Это мне - одни слова, явление...
Собеседники мои сердятся. Чтоб отвлечь их от спора, я спросил:
- Много пьют здесь зимой?
- Тут и летом тоже пьют. Зимой-то - побольше. Темнота повелеват. Здешние говорят - теперь легче стало, как электричество завели, а вот когда керосин жгли, так выйдешь на улицу и будто в бездонну яму упал. Тут и снег сажей казался. Кое-где огоньки в окнах, так от них еще темней.
Он заговорил более легко и оживленно:
- К тому прибавь, что народу-то меньше было, не то, что теперь,теперь к нам люди как с облаков падают. Только строй дома, поспевай! Теперь свет и зимой растет. Раньше - куда пойдешь, чего скажешь? Теперь клуб есть, театр бывает, кинематограф, комсомол разыгрался, пионеры... большая новость жизнь началась! И поругать есть кого и похвалить - тоже. Другой курс жизни взят, не в штиль, а в шторм живем, так-то. А прежде только спирту в нутро наливали, чтобы светлее жить. А спирт - сам знаешь, каков: ты - его, а он тебя...
Поговорив еще несколько минут, ушли.
Вечером в клубе - собрание местных работников. Товарищи говорят речи очень просто, деловито, без попыток щегольнуть ораторским искусством. Чувствуется в этих людях глубокое сознание важности работы, которую они ведут здесь, "на краю земли". Молодой вихрастый парень густо и веско говорит, как бы читая стихи древних, героических былин:
- Вот и здесь, в полунощном краю, на берегу холодного океана, мы строим крепость, как везде на большой, на богатой земле Союза наших республик.
