Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо
— Какой полковник? Зачем?.. Что ему?
— Не могу знать, — приказано… Пашпорт свой прихватите.
Хвалынцев недоумевая пошел вслед за жандармом.
Пришли в прихожую старого и давно уже нежилого господского дома. Там помещался другой жандарм, и тоже во всей своей амуниции. Хвалынцева пропустили в залу, а солдат почтительно-осторожной, но неуклюже-косолапой походкой на цыпочках пошел докладывать во внутренние покои.
Хвалынцев машинально стал оглядывать залу: узкие потускнелые зеркала с бронзовой инкрустацией; хрустальная люстра под росписным потолком; у мебели тонкие точеные ножки и ручки, в виде египетских грифов и мумий; давным-давно слинялый и выцвевший штоф на спинках и сиденьях; темные портреты, а на портретах все Екатерининская пудра да высочайшие Александровские воротники, жабо да хохлы, скученные на лоб. Над диваном потрескавшаяся большая картина с каким-то мифологическим сюжетом и обнаженными полногрудыми женами. Все это как-то таинственно переносило в другой мир — отживший, некогда блестящий, все это веяло каким-то домашним преданием, семейной хроникой, и светлыми, и темными, но ныне уже потускневшими красками.
В одной из смежных комнат, куда удалился жандарм, раздавались людские голоса. Через полминуты он вышел и, сказав мимоходом Хвалынцеву, чтобы обождал, удалился в прихожую.
— Угол от пяти… полтина очко… пять рублей мазу! — послышалось из внутреннего покоя, сквозь неплотно припертую дверь, когда скрип солдатских шагов затих в передней и воцарилась прежняя тишина.
"Что ж это такое?" — не без удивления подумал себе Хвалынцев.
— Болеслав Казимирыч, да вы хоть талию-то кончите… Успеет еще!..
Студент отвернулся к окну и сквозь двойные стекла, от нечего делать, стал глядеть на двор, где отдыхал помещичий дормез, рядом с перекладной телегой, и тут же стояли широкие крытые сани да легкая бричка — вероятнее всего исправничья. А там, дальше — на площади колыхались и гудели толпы народа.
В зале послышались шаги.
Хвалынцев обернулся и увидел синий расстегнутый сюртук и, с широкими подусниками, характерные усы высокого штаб-офицера, который шел прямо на него.
— Кто вы такой? — осведомился офицер с официально-начальственно-вежливой сухостью, остановившись от него в двух шагах расстояния.
Хвалынцев назвал себя.
— Ваш вид?
Тот достал из дорожной сумки, висевшей у него через плечо, свое университетское свидетельство.
— Зачем вы приехали в Высокие Снежки? — продолжал офицер, наскоро пробежав глазами поданную ему бумагу.
— Проездом в Славнобубенск.
— Гм… проездом… так-с… А зачем же непременно в Снежки?
— Затем, что дорога на Снежки лежит.
— Гм… дорога… А разве нельзя было мимо объехать?
— Ну, об этом надо спросить, полковник, моего извозчика: он это, конечно, лучше меня знает, а мне здешние пути не знакомы.
— Вы разве не знаете, что в Снежках восстание, бунт крестьянский, и едете прямо в Снежки!
— Откуда же знать мне? Я — человек проезжий.
— То-то я и вижу, что проезжий… А зачем вы сейчас мужиков к себе собирали?
Хвалынцев объяснил ему, как было дело.
— Ваша подорожная?
— Я еду по вольному найму на обывательских.
— Гм… на обывательских… без подорожной… Так-с.
Офицер смотрел на Хвалынцева пристальным, испытующим взглядом: он, очевидно, не доверял его словам.
— Вы… извините, — начал он со вздохом, спустя некоторое время. — Я должен задержать вас… тем более, что и так вы все равно не достали бы себе лошадей… не повезут, потому — бунт.
В это время в залу вошли из того же внутреннего покоя еще четыре новые личности. Двое из вошедших были в сюртуках земской полиции, а один в щегольском пиджаке Шармеровского покроя. Что касается до четвертой личности, то достаточно было взглянуть на ее рыженькую, толстенькую фигурку, чтобы безошибочно узнать в ней немца-управляющего.
Пиджак переглянулся с Хвалынцевым, и оба как будто узнали друг друга.
— Господин Хвалынцев, если не ошибаюсь? — с изящной вежливостью прищурился немножко господин в пиджаке.
— Не ошибаетесь, — столь же вежливо поклонился студент.
— Имея удовольствие видеть вас на похоронах вашего дядюшки… мы хоть и разных уездов, но почти соседи и с дядюшкой вашим были старые знакомые… Очень приятно встретиться… здешний предводитель дворянства Корытников, — отрекомендовался он в заключение и любезно протянул руку, которая была принята студентом.
Штаб-офицер передернул характерными русыми усами и недоумело поглядел на того и другого.
— Послушайте, — таинственно взяв под руку, отвел он предводителя в сторону, на другой конец залы, — студиозуса-то, я полагаю, все-таки лучше будет позадержать немного… Он хоть и знакомый ваш, да ведь вы за него ручаться не можете… А я уж знаю вообще, каков этот народец… Мы его эдак, под благовидным предлогом… Оно как-то спокойнее.
— Как знаете, — пожал плечами предводитель, — это уж ваше дело, полковник.
— То-то; я думаю, что лучше позадержать… Вот он — едва приехал, а к нему уж мужичье нагрянуло советов просить. Ну, а я уж знаю вообще эти студентские советы!..
— Господин Хвалынцев… извините… это — маленькое недоразумение! — с любезной улыбкой начал офицер, направляясь к студенту и подшаркивая на ходу. — Вот ваш вид; но все-таки, я полагаю, вам лучше бы переждать немного… Во-первых — сами изволите видеть — время тревожное, ехать не безопасно… Мало ли что может случиться… Это, во всяком случае, риск; а во-вторых — смею вас уверить — вы здесь никак теперь лошадей не достанете, не повезут… До того ль им теперь!.. Мы и сами вот как бы в блокаде содержимся, пока до прибытия войска.
Хвалынцев поблагодарил предупредительного полковника, но при этом все-таки выразил желание попытаться — авось либо и удастся порядить лошадей.
— Мм… сомневаюсь, — покачал головой полковник, — да если бы и удалось, я все-таки не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на нас лежит, так сказать, священная обязанность охранять спокойствие и безопасность граждан, и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность, так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, — моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
Хвалынцев ничего не понял, но тем не менее поклонился.
— Ну, нечего делать, — пожал он плечами, — пойду на стоялый.
— Нет, уж на стоялый не ходите, — торопливо предупредил офицер, — это точно также не безопасно… Ведь уж к вам и то забрались мужики-то наши…
— Да что ж им во мне? Ведь не против меня бунтуют.
— Вы полагаете? — многозначительно, глубокомысленно и политично сдвинул полковник брови и с неудовольствием шевельнул усами, — Это бунт, так сказать, противусословный, и я, по долгу службы моей, не отпущу вас туда.
— Но как же мне быть, господин полковник?
— Остаться здесь до времени.
— Но мои вещи.
— Жандармы перенесут ваши вещи.
— Но, наконец, я есть хочу, отдохнуть хочу…
— Все это к вашим услугам. Вот — Карл Карлыч, — рекомендательно указал он рукою на рыженького немца, — почтенный человек, который озаботится… Вот вам комната — можете расположиться, а самовар и прочее у нас и без того уже готово.
Хвалынцева внутренно что-то передернуло: он понял, что так или иначе, а все-таки арестован жандармским штаб-офицером и что всякое дальнейшее препирательство или сопротивление было бы вполне бесполезно. Хочешь — не хочешь, оставалось покориться прихоти или иным глубокомысленным соображениям этого политика, и потому, слегка поклонившись, он только и мог пробормотать сквозь зубы:
— Я в вашей власти.
— Очень приятно! Очень приятно-с! — ответил полковник с поклоном, отличавшимся той невыразимо любезной, гоноровой «гжечностью», которая составляет неотъемлемую принадлежность родовитых поляков. — Я очень рад, что вы приняли это благоразумное решение… Позвольте и мне отрекомендоваться: полковник Пшецыньский, Болеслав Казимирович; а это, — указал он рукой на двух господ в земско-полицейской форме, — господин исправник и господин становой… Не прикажете ли чаю?
— Да, я прозяб и хотел бы согреться.
— В таком случае, пойдемте с нами, — предложил ему предводитель, указав на дверь во внутренний покой, — и все отправились по указанному направлению.
Здесь предстало Хвалынцеву новое зрелище. То был старинный барский кабинет, с глубокими вольтеровскими креслами, с пузатым бюро, с широкой оттоманкой от угла в две стены. Хроматические гравюры, висевшие тут, изображали охотничьи сцены из английской жизни да сантиментальные похождения Поля и Виргинии. Посередине комнаты стоял ломберный стол, на котором валялись мелки и карты — атрибуты неоконченного штосса. В углу, на другом столе, помещался вместительный самовар с чайною принадлежностью, лимоны, бутылка коньяку, графин с водкой, селедка и сыр. Вся эта снедь и пития малым остатком красноречиво доказывали, что присутствующие успели уже неоднократно оказать им достодолжную честь.
