Борис Лазаревский - Урок
— Это можно. Хотя, вот что, когда же свадьба? Мне нужно ехать на урок, — далеко.
— И мне нужно ехать ещё подальше твоего и надолго, может — на всю жизнь.
Она сделала искусственно грустную физиономию, помолчала, снова улыбнулась и добавила:
— Венчаться мы, кажется, будем девятого июля.
— В таком случае я не могу.
— Так чудак же ты, ведь нельзя же в самом деле венчаться в Петров пост. Нет, нет, теперь уже не отвиливай. Дал слово, так и конец, конец…
Константин Иванович почувствовал, что бледнеет, и на лбу у него стало холодно, точно сквозняк пробежал. Вместо того, чтобы объясняться дальше, овладев собой, он вдруг со злобой в голосе спросил:
— Зачем ты себе купила такую шляпу?
— А тебе не нравится?
— Не нравится… И духи у тебя какие-то злостные.
— Ничего ты не понимаешь. За шляпу я заплатила девятнадцать рублей, а духи мне вчера купил в подарок сам папа, аж за шесть рублей флакон. Ага!
Таня оттопырила нижнюю губку, повернулась на одном каблуке, засмеялась и, шумя юбками, побежала в свою комнату переодеваться.
Целый вечер Константин Иванович собирался сказать сестре, что отказывается быть шафером, так как провести лето в деревне для него очень важно. Он даже обдумал все выражения, в которых изложит, что нарушить слово в таком случае не бесчестно, но так и не собрался войти к ней в комнату, а надел фуражку и пошёл к Кальнишевскому.
На улице была тихая, лунная ночь. Будто осыпанные по краям блёстками, тополи замерли на синем фоне небес. Извозчики не гремели, и слышно было, как в университетском саду щёлкал соловей.
В первый раз в жизни Константин Иванович не думал о том, как всё вокруг красиво и полно глубокого смысла.
Кальнишевский, против своего обыкновения, не ждал, когда Константин Иванович заговорит, а начал первый:
— Слушай, брат, если можешь, одолжи карбованец, а то совсем плохо приходится. Во-вторых, отчего у тебя такой растерянный вид, и ты так дышишь, будто за тобою гнались собаки?
— Шёл скоро, — сказал Константин Иванович, доставая из кармана кошелёк.
Немного отдышавшись, он рассказал весь свой сегодняшний разговор с сестрой и, умоляюще подняв глаза, спросил, что ему делать.
Кальнишевский пощипал себя за кончик носа, пошевелил ноздрями и не сразу ответил.
— Да, — начал он, — женская пустота часто рождает весьма серьёзные положения. Я знаю твою сестру, — ей не втолкуешь. На попятный тоже не стоит. В общем нехорошо, но не непоправимо. Исхода есть два. Отправиться к Ореховым, а на свадьбу приехать. Оно, конечно, тоже не совсем ловко, так скоро и в отпуск проситься. Второй исход: передай ты этот урок пока мне. Я до осени продержусь там, кое-что заработаю, а на зиму возвращу тебе девиц. Согласен?
Константин Иванович тяжело вздохнул и как-то уныло ответил:
— Согласен. А как же деревня?
— Деревня не убежит, у тебя ещё много времени впереди, а мне университет кончать нужно. Только ты, ради Бога, делай это просто, а не приноси жертву. Твой родитель получает что-то больше двух тысяч на троих, а я на одного себя за год и пятисот рублей не выработал. Нужно, значит, только зайти предварительно к Винтеру и объяснить, в чём дело. Он — немец добрый, сейчас же устроит рекомендацию и мне. Ладно?
— Ладно.
Константин Иванович плохо спал в эту ночь. Он утешал себя мыслью, что выручил такого хорошего человека как Кальнишевский, но сердце всё же ныло. Так чувствовалось целую неделю. Стало чуть легче, когда Кальнишевский уже уехал к Ореховым.
Наступило жаркое, безнадёжное городское лето, с криком разносчиков, с грохотом телег по мостовой, со свистками городовых по ночам. Иногда на душе подымалась невольная, тяжёлая злоба и против Тани, и против постоянно ворчавшего отца. Не хотелось даже ходить в университетский сад, и листья на его деревьях казались пыльными, а гулявшие там с детьми няньки — все с глупыми лицами. От скуки, Константин Иванович по целым дням лежал на кровати и перечитывал старые журналы, когда же не читалось, наблюдал за Таней и думал о том, что она называла «счастьем».
Ни разу, до самого дня свадьбы, он не заметил в ней грусти о том, что она покидает отца и брата. Глядя на суету Тани и слушая её быстрый, вечно вертевшийся на практических темах разговор, он пришёл к заключению, что для такой женщины, как только решён вопрос о её принадлежности мужчине, который ей нравится, — уже не существует ни родины, ни природы, ни искусства, ни любимых людей, ни книг, и что в этом её сила, и в этом же её ничтожество.
Как-то вечером, по настоянию отца, пришлось побывать в семье Аристарховых. Потом, через несколько дней, Таня попросила его снести туда записку. В этот раз он едва вырвался. Его оставили обедать, и за обедом было выпито больше, чем следует. В конце концов Константин Иванович выпил с Жоржем на брудершафт, целовался с ним и чувствовал на своей физиономии его нафабренные фиксатуаром усы, а его сестра — уже пожилая девица Тася и её мать в это время звонили в стаканы и кричали «ура». После обеда пили кофе со сливками и говорили о том, как хорошо, что будущую жену Жоржика зовут Таня, а сестру — Тася. Через несколько недель весь строй семьи Аристарховых стал для него понятен. При чужих там ели и пили на белой скатерти, из дорогого, хотя и грубо размалёванного сервиза, и одеты все были опрятно. Когда же были только свои, то ели из той самой посудины, в которой пища варилась; мать Аристархова и Тася ходили в грязных фланелевых блузах и в стоптанных, надетых на босую ногу, парусиновых туфлях. Из кушаний там любили больше всего борщ с бараниной и гуся с капустой, а на сладкое подавались орехи на стеклянном блюдечке со щипчиками сбоку, затем леденцы в бумажках, несколько яблок и всегда один апельсин, которого никто не брал. Ничего и никогда там не читали. И нельзя было разобрать — богатые они или бедные. Мать Аристархова часто говорила о каких-то процентах, купонах и векселях.
Теперь Константин Иванович с нетерпением ждал дня свадьбы. Казалось, что после отъезда молодых он снова встряхнётся, и тогда его существование станет осмысленнее и чище.
Часто он старался представить себе, как живёт и что чувствует Кальнишевский в имении Ореховых, и не мог, — в голове рисовались картины, непохожие на действительность.
III
Венчание было назначено в три часа. День выдался знойный, и у Константина Ивановича ныло в висках. Предстояло много дела. Нужно было побывать у священника, в городе и потом отвезти Аристархову забытые им галстуки и перчатки.
Жорж сидел в сорочке и брюках за столом и что-то писал.
— Вот спасибо, — сказал он обернувшись, — а то послать некого, самому в этот день быть у вас не полагается, а без галстука никак невозможно, пришлось бы новый покупать…
Жорж встал и поцеловал Константина Ивановича в губы. Опять запахло фиксатуаром.
— Что это ты, ещё кому-нибудь приглашение пишешь?
— Нет, так, ликвидирую некоторые дела.
Константин Иванович подошёл к столу и, заметив, что на одном конверте было написано: «Его Высокоблагородию», а на другом: «Милостивому Государю», спросил, зачем это так.
Аристархов засмеялся и погладил усы.
— А видишь ли, это одному таксатору, всё-таки он землемерное училище окончил, ну ему — «высокоблагородию», а второе письмо жиду, и весьма богатому, без титула неудобно, так я ему и вклеил «милостивого государя».
«И с таким человеком Таня будет жить, каждый день, до самой своей смерти!» — подумал Константин Иванович. Наскоро попрощавшись, он пошёл домой. В половине второго нужно было переодеться и ещё съездить за букетом.
Едва поворачиваясь в чужом мундире, с высоким кованым воротником, Константин Иванович поминутно вытирал платком лоб и тяжело вздыхал.
Настоящие же мучения начинались с того, что он расписался в книге для брачующихся не в той графе, где нужно, чем очень рассердил дьякона. Потом он снова принялся писать и чуть не разорвал всю страницу, — перо было старое и расплющенное, вроде тех, которыми дают расписываться на почте.
Свадьба вышла шумная, хотя и без музыки, но с длиннейшим обедом. Постоянно произносили тосты и кричали «горько». От голосов и шума у Константина Ивановича ещё сильнее болело в висках. Ему казалось, что все закуски пахнут жестью, а осетрина облита машинным маслом. Он ничего не пил, боясь, что его стошнит, а Таня, вся в белом, тянулась к нему через стол с бокалом и кричала:
— Стыдно, Костя, стыдно!.. В такой день и не хочешь выпить за моё здоровье. А когда ты будешь жениться, я за твоё выпью… А ты скоро женишься, — вот посмотришь, у меня есть предчувствие. Ты хорошенький блондинчик и в мундире похож на какого-нибудь князька… Так не хочешь выпить за моё здоровье? Ну, значит, не любишь.
— Да нет же, я…
— Не любишь, не любишь! — и голос её звенел точно крик цесарки.
