Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
Облокотившись на деревянные перила и угрюмо посверкивая глазом, подросток смотрел на странную приближающуюся пару. Он давно знал старуху и не любил за назойливость, за тонкую, прозрачную кожу на лице, за безжизненные, ничего не выражавшие, кроме строгости, глаза. Встречаясь, он никогда не здоровался, норовил пробежать. И тем более удивительно было то, что старуха всегда узнавала его.
— Вот! — сказала она бульдогу. — Видишь? Стоит наш дружок. Подойди и поприветствуй его. А я пока отдохну.
Бульдог действительно подошел и обнюхал забрызганные грязью штаны. Подросток улыбнулся, не разжимая губ и содрогаясь от брезгливости к псу и мощи, которая клокотала под гладкой львиной шкурой.
— Спроси, почему он не в школе, — проскрипела старуха.
Пес бросил из пасти шматок слюны и нетерпеливо переступил передними лапами.
— Нас отпустили, — отозвался Костик, прижимаясь к сухим, теплым перилам моста. — Из-за разлива.
Он ненавидел и в то же время побаивался старуху, а может быть, бульдога, странным образом понимавшего человеческую речь.
Неожиданно быстро и проворно старуха протянула руку и коснулась его лица сухими пальцами. С полыхнувшими от стыда глазами Костик вжался спиной в деревянные перила.
Отступать было некуда. Он помотал головой.
— Не убежишь, — сказала старуха со счастливым смехом и опять сухой ладошкой погладила его по щеке.
— Убегу, — пряча лицо под распахнутый ворот куртки, упрямо проговорил он.
Едва бульдог отступил, Костик бросился в открывшееся пространство. Сбежав с моста, перешел на шаг. И скоро река поглотила его внимание. С часу на час должен был тронуться лед. В прошлый год мостовые опоры выдержали, зато на Стрелке вода повалила электрические столбы, и случился пожар. А в этот раз ото льда опоры могут не выдержать. Неужто из-за школы пропускать такое зрелище? Костик очень любил пожары и разрушения. Но от старухиного бульдога надо было уходить, и он перешел на самый край мальчишеской ватаги, растянувшейся по берегу.
Старуха с трепетным чувством проследила за исчезающим подростком, за его странной подскакивающей походкой, точно он с малых лет ходил в тяжелых башмаках. И эта несуразность наполняла ее еще большей нежностью. Вот среди плакучих деревьев мелькнула его фигурка и пропала, оставив память в душе и ощущение свежей холодной щеки, которую она все еще чувствовала пальцами. Такой смелости она раньше себе не позволяла.
От солнечного света облака куда-то испарились. Небесная синева раскинулась на всю видимую ширину. Ручей, пробивавшийся вдоль дороги, побежал веселее. Но его не стало слышно в шуме поднявшейся реки. Половодье набирало силу. Вода начала затапливать низкие луговины, а в теснину под мостом врывалась с угрожающим шумом. И совсем немного оставалось ей до самого верха.
Но внешние звуки мало действовали на старуху. Она вновь увидела себя молоденькой и дрожащей, убегающей из дому в такое же время.
…Ей виделся Андрей, ожидавший за углом дома кабатчиков Мызниковых. Он уже сидел в извозчицкой пролетке и в своей черной поддевке показался ей неправдоподобно огромным. Цыганские брови черным пушистым шнуром перечертили лоб. Горящие глаза добирались до самого нутра. Нетерпеливо поглядывая, он первым ее, вбежавшую, увидал. Подхватил, раздетую, продрогшую, закутал в распахнутую медвежью полсть, согрел. Ей до сих пор чудился густой и сочный, как у певца, голос: "Но, пошел!"
Петь он не любил, этого пустячного занятия не признавал. В нем кипела энергия повелителя. А по рождению и возможностям жизнь сулила тихое бытие, стиснула огромные крылья деревянными бревнами приходской школы. Разве мог он в таком положении долго терпеть? Выход его энергии дали тайные общества, блуждания по стране. В этих блужданиях он таскал Марию с собой, и она вместе с ним терпела лишения, голод и холод, полагая по молодости и несмышлености, что другого счастья не надобно. С Андреем было тепло в стылой избе, сытно в голодуху. Не характер был у человека — динамит.
Странно, что кипучей его энергии не хватало даже для одного мелкого хозяйственного дела. Однажды полгода чинил табуретку и в конце концов ее пришлось сжечь. От рождения или воспитания, но вышло так, что руки его, могучие, красивые, словно скульптором вылепленные, не были приспособлены для работы. Если он брался прибивать доску — гвоздь непременно шел криво. Пробовал пахать — выходила чересполосица. С ним кони быстро выбивались из сил. Мог подковы гнуть руками, но за год работы у козыревского кузнеца так и не слепил ни одной. Все получалось косо, несоразмерно. Что ж, одному в дар молот, фуганок или соху, а у Андрея другая отмычка к жизни — забористая речь. Ну что ж, что не испытывал он интереса к муравьиным, кропотливым делам! Мария сознавала, что без этого мелкого копания не было бы на земле ни машин, ни домов. Так ведь каждому свое. Андрею судьба судила иное: выметнуться впереди толпы, кинуть огневое слово, чтобы глухо заволновалось и забормотало черное месиво недовольных, сдавленных уличными стенами людей, чтобы хлынули они, куда махнул его указующий перст, — такая жизнь была по нему!
И Мария вместе с ним втягивалась постепенно в такую жизнь.
Один миг власти над толпой давал им столько необычайного забвения, забрасывал в такие заоблачные высоты, куда бы их не донесли деньги, тысячи и миллионы, заработанные заурядным, допотопным и добропорядочным способом.
Бедный, добрый отец, поняв в конце концов безнадежность дочкиной судьбы, предлагал Андрею скорняжную мастерскую, из которой со временем можно было сделать фабричку. Но Андрей лишь презрительно рассмеялся и обнял Марию. "Тебе что, хочется вечно жить в этом пыльном сарае?" — спросил он.
Мария глядела на него влюбленными глазами и ничего не отвечала, потому что слова могли погасить энтузиазм Андрея и просветленность его богатырского облика. Густые брови, словно скрученные из проволоки, длинные прокуренные ресницы, ясный синий взгляд — да разве можно было ему перечить, губить окрыленность?
Внутренне Мария сознавала, что он по складу натуры никогда бы не удержал в руках какого-то конкретного ремесла. Только стихия полета его увлекала. Неужто, имея тонкую душу и неуемный, взрывной характер, он должен был в самом деле шить тулупы из шкур?
Он погиб, как вождь, и был по природе вождем.
Когда в Ростове вольнонаемные начали громить магазины, Андрей оказался во главе.
Поначалу Мария шла рядом, понимая, что может быть нужна. Но Андрей уже не видел ее и парил. Ничто не занимало его вокруг, кроме цели, ничто не могло удержать — ни жена, ни мать. Да он и не помнил ни о ком. Вдохновленный и радостный, он будто спускался на землю с иной планеты. Земные законы для него не действовали. И Мария отчетливо понимала его состояние.
Никогда она не видела его таким красивым, как в тот миг, когда урядник выстрелил. Андрей не сразу рухнул, а медленно повалился, огромный, величественный. И вся толпа — мелочь, босяки, не стоившие одного его великаньего вздоха — в ужасе расступилась и дала ему упасть.
Он приучил ее не бояться толпы, и она первая опомнилась. Урядники оттеснили, но она стала пробиваться к нему до самого последнего мига, до беспамятства, которое на нее вдруг навалилось.
Наверное, Андрей обречен был погибнуть посреди бурлящей, взрывной энергии масс, которые подпитывали необычайные силы своего вожака, но после гибели тотчас забыли о нем.
Но она отомстила. Урядника того спрятали, перевели в другое место. Однако Мария отыскала главного виноватого, который посылал каждый раз десятки таких урядников. Проходя среди бела дня вблизи градоначальника, выстрелила в упор.
"Он жив? Он жив? — плача, спрашивала она, пытаясь увидеть сквозь спутанные волосы то место, где стоял градоначальник. И этот промах казался ей большим несчастьем, чем своя загубленная жизнь.
Она очнулась немного после встречи с отцом. Неузнаваемо постаревший, он глядел на нее слезящимися глазами и не мог понять, отчего она, воспитанная на "Красной Шапочке", взяла своими тонкими пальцами пистолет и выстрелила в совершенно невиновного человека. Больше того — в законную власть.
Мария не плакала, не жалобилась. Уже давно она относилась к старому отцу с двойственным чувством: жалела, то есть, казалось, любила его. И в то же время отчетливо видела — Андрей внушил ей эту мысль, — что отец при всем своем богатстве ничего не понимает в происходящем и ни в чем не разбирается.
Все отцовские алмазы оказались бессильны. Случай ее стал известен в Петербурге, и полиция вцепилась в Марию накрепко.
Каторжные законы в России всегда были страшны, а их толкование беспредельным. Пока длилось следствие, тюремщики по очереди входили в камеру Марии. Измывались по-всякому, а беременность не нарушили, и сына Костеньку она выносила.
"И чем же тебе царь-батюшка мешал выкармливать дитя?" — жалостливо спросила сиделка в тюремной больнице.
