Анатолий Хруцкий - Окаянные дни Ивана Алексеевича
Выливая в рюмку последний коньяк, Иван Алексеевич решил: с этого дня, если все-таки не определится, чтобы не пить совершенно, то коньяк будет покупать только полубутылками. И в день - не более одной. Так что позавчерашний день станет исключением и останется только в воспоминаниях. Позавчера он выпил аж три полубутылки. Весь день тянул он коньяк с горя: русских стали призывать в местную полицию. Мало того, многие из Общевоинского союза стали предлагать себя на службу в оккупированные немцами российские местности. Великолепно! Ибо одно дело - аплодировать аплодисментами, переходящими в овацию, по случаю разгрома большевиков, и совершенно иное дело - возвращаться в Россию, чтобы там служить немцам!
Созерцая наполненную рюмку - последнюю и по взятым обязательствам, и по наличию, - Иван Алексеевич поразмыслил и решил, что полубутылки в день будет мало. Пожалуй, наилучшее число - три на два дня. Третья - в резерв, она станет необходимой, когда посетят уж очень горькие мысли о себе, или о Галине, или о русских, предлагающих себя в услужение немцам...
По всему прав американский министр, дав Советам жизни от силы три месяца. А британский посол в Москве оказался еще строже - месяц. Иван Алексеевич расстроился бы еще сильнее, узнай, что британская разведка войну, начавшуюся на востоке, вообще сводила к одной операции, и длительность этой операции была определена ею в десять дней.
И даже после такого - там без перемен! Никакой оппозиции нет, и ждать ее больше нечего. Двадцать лет прошли в ожидании - вот-вот выступит. Ну и довольно. Здешние оппозиционеры все эти годы в парижских кафе просидели, тамошние - в лагерях. Теперь обосравшийся вождь... Всем было известно, что Иван Алексеевич и при дамах пользовался ядреными словечками. Однако, предваряя, всегда интересовался, подготовлены ли дамы. Ему сообщали, что подготовлены, и только тогда Иван Алексеевич приступал... Теперь обосравшийся вождь добежит до Сибири и там заляжет. И бежать ему никто не воспрепятствует. Эвон сколько народу уложили в Финляндской войне, - и что? И как просто укладывали! Не танками, а всего-то лыжниками. Пропускали и по неприкрытым бокам и жопам... А вождь остался вождем, мудрым и непогрешимым.
Итак, вождь вот-вот окажется в Сибири. Однако ж чего он, Хитлер этот, будет делать затем, через эти три месяца или один? С Сибирью-то что он будет делать? Сухорукий в Сибири бывал, он там зимой отсидится, отдышится, а к весне чего-нибудь да придумает. Революционеры эти - ушлые страсть какие. Это ж до чего хитро они кружки свои революционные когда-то устроили, дабы барышень к свободе поведения склонять успешнее.
А к сибирским просторам есть еще одна оберегающая сила - таинственная мощь пассивного сопротивления славян. С поляками две огромные империи, - сжав несчастных с обеих сторон, - за несколько веков ничего поделать не смогли.
Иван Алексеевич подумал, что его восьмой десяток пришелся на события исключительные. Мир перестраивается полностью, разрушая, как и было обещано, все до основания. Всему прежнему, похоже, конец. С человечеством время от времени такое случается. Накапливается всяческий мусор: изуродованные слова, греховные отношения, странные идеи, чрезмерные страсти, - и тогда разрушительными катастрофами расчищается место для новой попытки построить заново и лучше. И расчистка эта началась в семнадцатом году, или в четырнадцатом, или с началом этого кровавого века. И уж места в намечающейся новой жизни его писаниям не будет, там призовут иных, и они появятся. И ясное доказательство тому - какой месяц уже в предчувствии изничтожения всего прежнего ему не хочется садиться за письменный стол. Сразу после "Натали" это наступило. Итак, названа дата, когда он ощутил суетность своих занятий. Видимо, именно весной, завершив "Натали", он почувствовал приближение конца очередного человеческого цикла и перестал работать.
А ведь так никем достойно и не описано словом то дивное, несказанно прекрасное, нечто совершенно особенное во всем земном, что есть тело и душа женщины. Никогда и никем. Так и не успели. Даже этим страшным военным летом какие изумительные юбочки - легкие, коротенькие, женственные - носят в Ницце... Иван Алексеевич засмеялся: стар кот, а масло любит! Допивая последнюю рюмку коньяка, решил: не пить хотя бы на ночь, гулять и днем, и перед сном.
Все время хочется есть, а нечего. Такое было разве что в девятнадцатом в Одессе, при большевиках.
Иван Алексеевич легко поднялся с дивана, - слава Богу, двигался еще легко, - и пошел к особой полке с книгами, которыми пользовался часто и оттого держал под рукой возле письменного стола. Взял "Войну и мир". Ее так часто перечитывал и так хорошо знал, что тут же безошибочно открыл страницы, где Бородино и оставление Москвы. Бородино нынче не состоится, а вот оставление Москвы с разрушениями, чего еще не разрушили, с грабежами, чего не разграбили, с пожарами - все это будет. Государь пишет Кутузову: "С 2-го сентября Москва в руках неприятельских". И далее упрекает за промедление в освобождении первопрестольной. Иван Алексеевич перелистал к началу: "12 июня силы Западной Европы перешли границы России..." Совпадает до нескольких недель. Значит, Москва будет оставлена не позднее сентября.
Особо горьким своей бессмысленностью представилось теперь Ивану Алексеевичу одно событие. Оно случилось восемь лет назад. Он сидит с Галиной в синематографе, он чувствует и ее теплое плечо, и любимый запах ее духов, и вдруг - взволнованный шепот где-то сзади и лучик фонарика в проходе. Его ищут, чтобы сделать сообщение, которого он ждет уже несколько лет. И в тридцать первом было разочарование, и в тридцать втором. Сообщение давно ожидаемо, но чтобы вот так - в темноте да с фонариком, от этой картины веет чем-то мистическим. И вот они его находят и произносят: "Нобелевская премия ваша". Иван Алексеевич долго неподвижно сидит и только затем несуетливо поднимается навстречу славе... Зачем это было?
2
Иван Алексеевич вызвал к себе вниз Веру Николаевну. Жена вошла и принялась было докладывать о неявившихся рабочих и насчет тараканов, но тут же прикусила язык. В гневе Иван Алексеевич был страшен, и как первый сигнал - белки его глаз принимались так расширяться, что через короткое время сужали зрачки до щелочек и глаза превращались прямо в белые нули какие-то. На этот раз до этаких страстей дело, слава Богу, не дошло. Иван Алексеевич походил немного по комнате, но после этого нехитрого упражнения успокоился и сел за стол к своим бумагам.
- Я хочу дать тебе поручение, - сказал он. - Знаю, что ты плохо себя чувствуешь, что вчера у тебя был жар. Знаю, что с утра ты добывала пропитание. Но то, о чем я попрошу, не потребует новых усилий.
Вера Николаевна виновато призналась:
- Я уже потратила деньги, что ты мне выдал третьего дня...
Она поняла, что опять сказала не к месту, но Иван Алексеевич, к счастью, не обратил внимания на ее новый промах. Он чувствовал некоторую неловкость из-за просьбы, которую намеревался изложить жене. И оттого, перекладывая бумаги на столе, напустил на лицо озабоченность: как бы что-то очень важное искал, не находил и поэтому на долгие объяснения времени не имел, был занят.
- Итак, это не потребует чрезмерных усилий... Между прочим, и я чувствую себя отвратительно. За прошедшую неделю, не хотел тебя огорчать, я потерял все-таки много крови. Так что ночью я съел бутерброды, что ты оставила на утро. Но сама посуди, что мне делать? Я уже вешу шестьдесят четыре килограмма, а ведь два года назад имел вполне приличный для мужчины вес в семьдесят два. Меня на пляже еще недавно за моряка действующего принимали!
- За моряка тебя принимали оттого, что очень уж ты крепко ругаешься. Вера Николаевна улыбнулась несколько заискивающе.
- Одним словом, - не обращая внимания на реплику жены, продолжил Иван Алексеевич, передвигая бумаги на столе, - то, что я попрошу тебя сделать, усилий не потребует... Да что за чертовщина! Голова болит, так заду, уверяют, легче. А у меня зад болит, а голове не легче! Кстати, что ты добыла сегодня?
- Пол-литра прованского масла, два кило картошки и три десятка яиц. - Вера Николаевна доложила о своих успехах с гордостью.
Иван Алексеевич хмыкнул:
- Недурственно мы с тобой нажились за свою жизнь. А жизни, между тем, осталось на донышке... Не много ли народу на моем иждивении?
- На курятник похоже, - не по обыкновению жестко сказала Вера Николаевна.
- Что ты имеешь в виду? - Иван Алексеевич нахмурился. - На моем иждивении, кажется, и петушки имеются. Впрочем, ты часто и сама не знаешь, что имеешь в виду. Так я хочу попросить тебя дать отказ от дома Галине и Марге. Обеим... И отказ дать в самой решительной форме. Но вместе с тем никаких высоких воздушных причин. Ты даешь им отказ исключительно из житейских соображений. Этой командой зиму нам не пережить. С голоду подохнем!
Ноги у Веры Николаевны ослабли, и она присела на стул.
