Вячеслав Пьецух - Бог в городе
2
Итак, дамский мастер Александр Иванович Пыжиков украл ножницы, причем бывшие в употреблении и самого обыкновенного образца. На другой день Александр Иванович проснулся в своей постели почему-то не в половине седьмого, как всегда с ним бывало, а в пятом часу утра. Он проснулся, внимательно посмотрел в потолок и подумал: "Чего это я проснулся в такую рань?.."
Ответа не было; накануне он пил умеренно, давешний день прошел без особенных приключений, совесть была чиста. Тем не менее что-то подавало ему тревожный сигнал, как будто поджелудочная железа, и на душе было беспокойно, нехорошо, точно само собой совершилось нечто чрезвычайно важное, огромное, а он знать не знает, что именно совершилось, из каких видов и почему. Еще такое бывает, когда человек внезапно почует в себе неявный смертельный недуг; когда мать-одиночка мается день-деньской и удивляется, к чему бы это, а у нее сына убили на Колыме; когда полковник томится в ожидании генеральского чина и ежечасно задается вопросом: а вдруг я уже не полковник, а генерал...
Город еще спал, уткнувшись в свои подушки, постанывая и сопя, за окном слышно мела метель, скоро на химическом комбинате завоет заводская сирена, взывая к работникам первой смены, жуткая, как окончательный трубный глас. Главное, метель мела, которая всегда наводит на человека смятение и тоску.
В расчете заглушить неприятную тревогу, а то и заснуть до шести тридцати утра Пыжиков включил настольную лампу, поднял с пола книгу "Фрегат "Паллада"" и раскрыл ее наугад. Дочитал он только до фразы: "Без хлеба как-то странно было на желудке; сыт не сыт, а есть больше нельзя. После обеда одолевает не дремота, как обыкновенно, а только задумчивость..." - когда пришел к заключению: нет, и не читается, и не спится, а вот разве что не ко времени прорезался аппетит. Он сел на постели, помедлил, сунул ноги в домашние тапочки и отправился на кухню что-нибудь закусить. Как только он включил свет, несметная орда тараканов бросилась врассыпную и навеяла вопрос о происхождении понятия "таракан".
В наличии был бородинский хлеб, яйца, полпакета молока и миниатюрный кусок краковской колбасы. Александр Иванович налил в сковородку масла, поставил ее на маленький огонь и направился в ванную, по пути размышляя о том, что в жизни одинокого мужчины, конечно, есть свои неудобства, но они ничего не значат по сравнению с правом есть когда заблагорассудится и вообще распоряжаться самим собой. Любопытно, что ни вопрос о происхождении понятия "таракан", ни рассуждения о преимуществах одиночества не могли заглушить того неясного, тяжелого беспокойства, которое посетило его в ту самую минуту, когда он проснулся в пятом часу утра, внимательно посмотрел в потолок и подумал: "Чего это я проснулся в такую рань?.." Все ему чудилось, будто бы стороной случилось нечто такое, что нарушало нормальное течение жизни и грозило крушением всех начал.
Александр Иванович пустил воду, взял обмылок из мыльницы, мельком посмотрел в зеркало на свое отраженье... - и обомлел. Даже не обомлел: у него дыхание пресеклось, ноги обмякли, спина похолодела, под ложечкой образовалась щемящая пустота - и немудрено, потому что в зеркале отразился совсем не он, не Александр Иванович Пыжиков, а какой-то незнакомый и, надо сказать, гаденький мужичок. На него смотрело совершенно чужое лицо, не имеющее ничего общего с родным обликом, исхудалое, злое и с шишечкой на носу. Разумеется, первым поползновением Александра Ивановича было обернуться и поглядеть, нет ли кого-нибудь за спиной, именно того, кто вместо него показывал в зеркале исхудалое, злое лицо с шишечкой на носу; он полуобернулся и глянул через плечо - за спиной не было никого. Александр Иванович подумал, что, может быть, он просто-напросто не проснулся, что происходящее с ним есть сон, но потом он припомнил несметную орду тараканов, которые бросились врассыпную от электричества, и понял, что это - явь.
Пыжиков не знал, что и подумать. Чужое отражение в зеркале настолько его потрясло, что он в панике сел на край ванны, обхватил руками голову и причудливо замычал. Очевидно было одно: его постигло нечто такое, что еще не случалось ни с одним из людей во всю историю человечества, и поэтому ужасу его не было степени и границ. Правда, сквозь ужас ему внятно припомнилась формула "человек, потерявший свое лицо", и что-то еще, кажется, из Золя, но чтобы с вечера у человека была одна физиономия, а утром другая - этого точно не было никогда. В конце концов он решил, что захворал какой-то редчайшей болезнью, от которой облик приобретает неузнаваемые черты. И ему несколько полегчало, поскольку необъяснимое куда страшнее объяснимого, хотя бы за ясной причинностью стояли болезнь и смерть.
После ему открылась еще одна сторона катастрофы: поскольку лицо, отразившееся в зеркале, могло принадлежать кому угодно - пожарному, разнорабочему, милиционеру, истопнику, но только не особе, отмеченной ученой степенью, не специалисту в области холодной обработки металлов, - это обстоятельство показалось ему донельзя оскорбительным, и он опять причудливо замычал.
Действительно, Александр Иванович Пыжиков в свое время служил в одном режимном научно-исследовательском институте, в свое время защитил кандидатскую диссертацию, но потом в нем невзначай проснулось актерское дарование, и он очертя голову бросил все. Пыжиков показывался в драматические театры трех соседственных областей, пробовался на Свердловской киностудии, подвизался на радио - все впустую, и сначала он с горя опустился до гримера в Челябинском театре оперетты, а после до простого дамского мастера, у которого от прошлой жизни остались только любовь к металлу, страсть к чтению и способность отчетливо размышлять.
Из кухни потянуло тяжелой, нестерпимой вонью, которую производит только горящее подсолнечное масло, и Пыжиков отчасти пришел в себя.
3
Оставаться один на один со своим горем было невмоготу. Александр Иванович вымыл сковородку, открыл настежь форточку, из которой немедленно задуло студеным воздухом, колким, словно битое стекло, и отправился в гости к Вите Расческину, заведующему хозяйственной частью 2-й городской больницы, соседу по этажу. Поскольку было еще очень рано, Пыжиков робко нажал на кнопку звонка, и звонок зазвонил робко же, точно прощения попросил.
Несмотря на неурочное время, Расческин бодрствовал; он тотчас отворил дверь, и Пыжиков весь напрягся в ожидании - узнает или не узнает его сосед. Судя по тому, что тот равнодушно посмотрел на него мутными, непроспавшимися глазами, все было как обыкновенно, то есть Расческин его узнал. Они молча прошли на кухню, уселись за стол друг против друга, и Расческин принялся чистить ногти канцелярской скрепкой, а Пыжиков по столешнице пальцами застучал. Какое-то время прошло в молчании, потом Александр Иванович кашлянул и спросил:
- Чего поделываешь?..
Расческин ответил:
- Практически ничего. Впрочем, нет: водочкой занимаюсь... - И он указал канцелярской скрепкой на заварной чайник, из которого действительно несло сивухой, как от похмельного мужика.
- Ты что, осатанел - пить водку в такую рань?!
- Ну, во-первых, обстоятельства так сложились, а во-вторых, она все равно меня не берет.
- Интересно, что это за обстоятельства такие и каким манером они сложились, что ты до света залил глаза?
Расческин сделал губы трубочкой, поводил взглядом из стороны в сторону и сказал:
- Понимаешь, второй день что-то не по себе. Второй день просыпаюсь ни свет ни заря, и на душе такая ужасающая гадость, как будто спьяну зарезал свою жену...
- Тебя и жена-то бросила сто лет тому назад.
- Ну, чужую жену зарезал!
- Чужую жену резать - резонов нет.
- Одним словом, жутко мне и тяжко, хотя, казалось бы, все в порядке, ничего такого не произошло, на здоровье не жалуюсь, деньги есть.
- Так в чем же дело?
- А хрен его знает - в чем! Разве что вот в чем: позавчера к нам в нервное отделение интересного сумасшедшего привезли... Тихий такой, убогий, в допотопном пальто, босой, голова немытая, и это самое... говорит!..
Слово "говорит" Расческин вымолвил чуть ли не шепотом и с чрезвычайно значительным выражением, в котором были и трепет отчасти, и удивление, и испуг.
- Что значит - говорит? - в некотором раздражении спросил Пыжиков и чихнул.
- Будь здоров! - отозвался на чих Расческин. - А то и значит, что говорит! Мы с тобой, положим, разговариваем, а он именно говорит. Ну, например, как речи произносят или про международное положение по радио говорят... И главное, все по делу! Сволочи вы, говорит, столько вам, сволочам, дано, такие открыты перед вами широкие горизонты, а вы существуете как отпетые босяки. Ведь все вам было сказано, до последнего слова: и про соль земли, и насчет того, чтобы не противиться злодейству, и про верблюда, и про родню. И что же?.. А ничего, как о стенку горох вам эти величественные слова, как были вы дикари, так и остались сущие дикари. В общем, говорит, торопбитесь сказать последнее "прости", потому что существовать вам осталось максимум три часа.
