Михаил Шолохов - Обида
- Ну и ржет, проклятый жеребец! Он на себе по скольки тыщев пудов тягает и хучь бы крякнул. А тут навалил двадцать пудов и страдай пешком всю дорогу. У тебя хучь быки, а у меня ить справа какая: бычок- третяк да корова. Ты ее кнутом, а она, подлюка, хвост на сторону и тебя же норовит обпакостить... Ходи, барышня городская!..- Вывернув опухшие, в желчной мути глаза, он с силой хлестнул кнутом корову и упал в сани, высоко задирая ноги.
В полдень доехали до Ольхового Рога. По улицам пестрел празднично одетый народ. Тут только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали до церкви и стали.
- Ну, на бугор не выберемся... Ишь дорога голая.
- Почти что...- согласился Афонька.- Пески, снегу нет.
- Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке.
- Хлебом заплотим, говори.
На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.
- Здорово живете, добрые люди.
- Здравствуй соби,- ответил самый старший, с проседью в бороде.
- А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на мале, а мы вот на санях забились...
- Ни,- коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.
- Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!
- Коней нема.
- Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? - взмолился Степан, разводя руками.
- Та мы не могим знать,- равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.
Помолчали. Подошел Афовька, выгибаясь в поклоне.
- Сделайте уваженье!
- Та ни. Це треба худобу морыть.
Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошел к Степану и хлопнул его по плечу:
- Вот шо, дядько: давайте з вами борка встроим. Колы вы мине придолиете - пидвезу на бугор, а ни - так ни. Ну, як? - Серые, круглые глаза его смеялись, плавали в масленом румянце щек.
Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху.
- Что ж, братцы, значит, надсмешка... Чужая беда, видно, за сердце не кусает.
- Давай опробуем! - смеялся молодой тавричанин, играя из-под смушковой шапки бровями.
Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника, распиравшие полушубок.
- Берись!
- Оце - дило!..
Взялись на поясах. Просовывая пальцы под красный Степанов кушак, весело и легко дыша, тавричанин попросил:
- Пузо пидбери.
Медленно закружились, пытая силы. Степан, сузив глаза, выворачивал плечо, упираясь противнику в грудь. Тот далеко назад заносил ногу, подтягивал на себя Степана, ломал. Обошли круга три. Степан чувствовал, что молодой, сытый тавричанин его сильнее, и вел борьбу тоскливо, уверенный в исходе.
Решившись, пригнул колено левой ноги и рухнул навзничь, больно ударившись затылком о мерзлую кочку. Тавричанин, подкинутый Степановыми ногами, перелетел через него, грузно жмякнулся. Степан хотел вскочить по-молодому, как когда-то, но ноги отказались, а на него уж навалился вскочивший тавричанин, вдавил ему лопатки в выщербленный лошадиными копытами снег на дороге.
Их обступили. Загоготали. Захлопали рукавицами. Степан, выколачивая измазанную папаху, вздохнул:
- Десяток годков скинуть бы, я б тебя повозил...
- Но, дядько, так и быть, пидвезу вас на бугор. Ты заробил соби,задыхаясь, довольно смеялся тавричанин.- Поняйте ось к тому двору.
Хлеб свалили на широкую бричку, и тавричанин, боровшийся со Степаном, щелкнул на тройку сытых лошадей щегольским кнутом.
- Пеняйте спидом.
На бугре, верстах в четырех от слободы, хлеб перегрузили на сани. По дороге завиднелся снег, кое-где перерезанный перетяжками.
Тяжелая дорога вымотала быков. За санями по мерзлой земле захлюстанным бабьим подолом волочился сверкающий, притертый полозьями след.
До хутора оставалось верст тридцать. Степан вредложил Афоньке:
- Давай ехать. Хучь ночью, а дотянем.
- Не из чего ночевать, корму клока нет, быков лишь томить.
К ночи доехали до Казенного леса. На небе, ясном и черном, сухо тлела, дымилась ядреная россыпь звезд. Морозило. Степан ехал впереди. Спустились в ложок. Впереди быков легла косая тень, следом вышел человек.
- Кто едет?
- С станции, дубровинские,- насторожился Степан и оглянулся на подходившего Афоньку.
- Стой!
- По какому праву?..
- Стой, тебе говорят!..
Небольшой, укутанный башлыком, подошел человек. Синел, поблескивал в перчатке вороненый наган.
- Шо везете?
- Хлеб семенной...- У Степана дрогнуло сердце, дрогнул голос. Кинув в сторону взгляд, увидел подъезжавшую сбоку бричку, запряженную четверкой. Человек в башлыке подошел к Степану вплотную, ткнул ему под папаху мерзлую, запотевшую сталь.
- Сгружай!..
- Что ж это?..- охнул Степан, обессиленно прислонясь к саням.
- Сгружай!..
От брички, скрипя сапогами, бежали двое.
- Стреляй его!..- крикнул один издали. Рукоять нагана рассекла край папахи и въелась Степану в висок. Он сполз на колени.
- Сгру-жа-а-ай! - осатанело орал, наклоняясь к нему, человек в башлыке и тыкал стволом нагана в зубы.
- Семенной хлеб... Братцы!.. Родненькие, братцы!.. А-а-а,- рыдал Степан и ползал на коленях, кровяня ладони о мерзлую колость дороги.
Афоньку первый, бежавший от брички, свалил с ног прикладом винтовки, кинул на него полость от саней.
- Лежи, не зыркай!..
Бричка прогремела и стала около саней. Двое, кряхтя, кидали в нее мешки, третий в башлыке стоял над Степаном. Из-под нависших реденьких усов скалил щербатый, обыневший рот.
- Полость возьми,- приказал четвертый, сидевший на козлах.
Быки легко стронули опорожненные сани, пошли по дороге. Афонька подошел к лежавшему ничком Степану.
- Вставай, уехали...
По целине, обочь дороги, немо цокотали колеса уезжавшей брички. Степан встал, глотнул набежавшую в рот кровь. Вдали чернела бричка. Немного погодя с перекатом сполз в ложок треск одинокого, на острастку, выстрела.
- Вот она какая судьбина... пала...- глухо уронил Афонька и, ломая в руках кнутовище, стенящим голосом крикнул: - Обидели!..
Степан поднялся с земли, взлохмаченный и страшный, медленно закружился в голубом леденистом свете месяца. Афонька, сгорбившись, глядел на него, и всплыло перед глазами: прошлой зимой застрелил на засаде волка, и тот, с картечью, застрявшей в размозженной глазнице, так же страшно кружился у гуменного плетня, стряд в рыхлом снегу, приседая на задние ноги, умирая в немой, безголосой смерти...
x x x
На четвертой неделе поста хутор выехал сеять.
Степан сидел у крыльца, чертил хворостинкой отмякшую, вязкую землю, исступленно ласкал ее провалившимися в черное глазами...
Неделю ходил он, посеревший и немой. Семья, голосившая первые дни приезда, притухла, с тоской и страхом глядела на трясущуюся голову Степана, на обессилевшие его руки, бесцельно перебиравшие складки рыжей бороды. На страстной неделе в первый раз ушел он ночью к Атаманову кургану. Степь, выложенная серебряным лунным набором, курилась туманной марью. В прошлогоднем бурьяне истомно верещала необгулянная зайчиха, с шелестом прямилась трава-старюка, распираемая ростками молодняка. Низко тянулись редкие тучи, застили молодой месяц, и процеженные сквозь облачное решето лучи неслышно щупали квелые, сонные травы. Степан не дошел до своей земли сажен двадцать и стал под Атамановым курганом.
По ту сторону лежала вспаханная, обманутая им земля. Меж бороздами ютился прораставший краснобыл, заплетала поднятый чернозем буйная повитель. Страшно было Степану выйти из-за кургана, взглянуть на черную, распластанную трупом пахоту. Постоял, опустив руки, шевеля пальцами, вздохнул и хрипом оборвал вздох...
С той поры почти каждую ночь уходил, никем не замеченный, из дома. Подходил к кургану и жесткой ладонью комкал на груди рубаху. А вспаханная деляна лежала за курганом мертвенно-черная, залохматевшая травами, и ветер сушил на ней комья пахоты и качал ветвистый донник...
x x x
Перед троицей начался степной покос. Степан сложился косить с Афонькой. Выехали в степь, и в первую же ночь ушли с попаса Степановы быки.
Искали сутки. Вдоль и поперек прошли станичный отвод, оглядели все яры и балки. Не осталось на погляд и следа бычиного. Степан к вечеру вернулся домой, накинул зипун и стал у двери, не поворачивая головы.
- Пойду в хохлачьи слободы. Ежели увели,- туда.
- Сухариков... Сухариков бы на дорожку...- засуетилась старуха.
- Пойду,- поморщился Степан и вышел, широко размахивая костылем, ссекая метелки полыни.
За хутором повстречался с Афонькой.
- К хохлам, Прокофич?
- Туда.
- Ну, давай бог.
- Спаси Христос.
- Косилку в степе бросил, вернешься - тады пригоним! - крикнул Афонька вслед.
Степан, не оборачиваясь, махнул рукой. К полдню дошел до хутора Нижне-Яблоновского, завернул к полчанину[4]. Погоревали вместе, похлебал молока и тронулся дальше. По дороге люди встречались часто.
Степан останавливался, спрашивал:
- А что, не встревались вам быки? У одного рог сбитый, обое красной масти.
