Максим Горький - На плотах
– Где ж это ты, Митрий, нахватал такой мудрости, а? Али уж у тебя это врождённое? Не в отца ты, браток. Герой у тебя отец-от. Смотри-ко – полсотни годов ему, а он какую кралечку милует! Сок один баба. И любит она его – что уж тут! Любит, брат. Нельзя не любить козыря такого. Король козырей, бардадын отец-от у тебя. Работает – любо глядеть, достаток большой; почёта – хошь отбавляй, и голова на месте. Н-да. А ты вот ни в мать, ни в отца. Мить? А что бы отец-от сделал, кабы покойница Анфиса жива была? Чудно! Посмотрел бы я, как она его… Тоже баба была – бой, матка-то твоя… Под пару Силану-то.
Митрий молчал, облокотясь на весло и глядя в воду.
Сергей тоже замолчал. Спереди плотов доносился звонкий женский смех. Ему вторил басовитый смех мужчины. Затканные мглой, их фигуры были еле видны Сергею, с любопытством смотревшему на них сквозь тьму. Можно было видеть, что мужчина высок и стоит у весла, широко расставив ноги, вполоборота к кругленькой, маленькой женщине, прислонившейся грудью к другому веслу, саженях в полутора от первого. Она грозит мужчине пальцем, рассыпчато и задорно посмеиваясь. Сергей отвернулся со вздохом сокрушения и, сосредоточенно помолчав, заговорил опять:
– Эхма! И ладно же им там. Мило! Мне бы вот так-то, бобылю-шатале! Ни в жисть бы от такой бабы не ушёл! Эх ты! Так бы всё и мял её в руках, не выпускал. На, чувствуй, как люблю… Чёрт те! Не везёт вот мне на бабу… Не любят, видно, бабы рыжих-то. Н-да. Капризная она – баба эта…
А шельма! Жадна жить. Митя! Эй, спишь?
– Нет, – тихо ответил Митя.
– То-то! Как же ты, брат, жизнь проходить будешь! Ведь ежели говорить правду – один ты, как перст. Тяжело! Куда ж ты себя теперь определишь? Житья тебе настоящего на людях не найти.
Смешон больно. Али это человек, который постоять за себя не умеет! Нужно, брат, зубы да когти.
Всякий тебя будет забиждать. Рази ты можешь оборониться? Чем тебе оборониться? Эхе-хе! Чудён!
Куда ж ты?
– Я-то? – вновь встрепенулся Митя. – Я уйду. Я, брат, осенью ныне – на Кавказ, и – кончено! Господи! Только бы скорее от вас! Бездушные! Безбожные вы люди, бежать от вас – одно спасенье! Зачем вы живёте? Где у вас бог? Слово у вас одно… Али вы во Христе живете? Эх вы, – волки вы! А там иные люди, живы души их во Христе, и сердца их содержат любовь и о спасении мира страждут. А вы? Эх вы! Звери, пакость рыкающие! Есть иные люди. Видел я их. Звали меня. К ним и уйду. Книгу святого писания принесли мне они. «Читай, говорят, человек божий, брат наш любезный, читай слово истинно!..» И читал я, и обновилась душа моя от слова божия. Уйду. Брошу вас, волки безумные, – от плоти друг друга питаетесь вы. Анафема вам!
Митрий говорил это страстным шёпотом и задыхался от переполнявшего его чувства презрительной злобы к безумным волкам, от жажды тех людей, души которых мыслят о спасении мира.
Сергей был ошеломлён. Он помолчал, широко открыв рот, держа в руке свою трубку, подумал, оглянулся кругом и сказал густым, угрюмым голосом:
– Ишь, как взъелся!.. Злой тоже. Напрасно чёл книгу-то. Кто ё знает, какая там она? Ну… вали, вали, утекай, а то совсем испортиться можешь. Айда! Беги, пока не озверел совсем… А что ж это за люди там, на Кавказе? Монахи? Аль, может, староверы? Они молоканы, что ли? А?
Но Митрий потух уже, так же быстро, как и вспыхнул. Он ворочал веслом, задыхаясь от усилий, и что-то шептал быстро и нервно.
Сергей долго ждал его ответа и не дождался. Его здоровую, несложную натуру давила мрачная, мёртвенно тихая ночь, ему хотелось напомнить себе самому о жизни, будить эту тишину звуками, всячески тревожить и вспугивать это притаившееся созерцательное молчание тяжёлой массы воды, медленно лившейся в море, и уныло застывшие в воздухе неподвижные груды облаков. На том конце плота жили и его возбуждали к жизни.
Оттуда то и дело долетал то тихий, довольный смех, то отрывочные восклицания, стушёванные тишиной и тьмой этой ночи, полной запаха весны, возбуждавшего горячее желание жить.
– Брось, Митрий, куда воротишь? Ругнёт старик-то, смотри, – заметил он, наконец, не вынося более молчания и видя, что Митрий бесцельно буравит воду веслом. Митрий остановился, отёр вспотевший лоб и замер, прислонясь грудью к веслу и тяжело дыша.
– Мало сегодня пароходов чего-то… Кой час плывём, а всего один встрелся.
И, видя, что Митрий не собирается ответить, Сергей резонно объяснил сам себе:
– Это потому, что навигация ещё не открылась. Начинается только ещё. А живо мы сплывём в Казань-то – здорово тащит Волга. Хребет у неё богатырский – всё поднимет. Ты чего стоишь?
Осерчал, что ли, а, Мить? Эй!
– Ну что? – недовольно спросил Митрий.
– Ничего, чудак человек… Чего, мол, молчишь? Думаешь всё? Брось. Вредно это человеку.
Эх ты, мудрец, мудришь ты, мудришь, а что разума-то у тебя нет, – это тебе и невдомёк! Ха-ха!
И Сергей, посмеявшись, в сознании своего превосходства крепко крякнул, помолчал, засвистал было, но оборвал свист и продолжал развивать свою мысль далее:
– Думы! Али это для простого человека занятие? Вон, глянь-ко, отец-от твой не мудрит – живёт. Милует твою жену да посмеивается с ней над тобой, дураком мудрым. Так-то! Чу, как они?
Ах ты, дуй их горой! Поди, уже беременна Марька-то! Не бойсь, не в тебя дитё-то будет. Такой же, надо полагать, ухарь, как и Силан Петров. А твоим ведь зачислится ребёнок-то. Дела! Ха!
«Тятька», – скажет тебе. А ты ему, значит, не тятька, а брат будешь. А тятька-то у него – дедушка! Эх ты, ловко! Эки пакостники! А удальцы народы! Так ведь, Митя?
– Сергей! – раздался страстный, взволнованный, чуть не рыдающий шёпот. – Христа ради прошу, не рви ты мою душу, не жги меня, отстань! Молчи! Христом-богом прошу, не говори со мной, не растравляй меня, не соси мою кровь. Брошусь в реку я, грех ляжет на тебя большой! Душу мою загублю я, не трожь ты меня! Богом кляну – прошу!..
Тишину ночи разорвал болезненно визгливый вопль, и Митрий, как стоял, опустился на брёвна, точно его пришибло что-то тяжёлое, упавшее на него сверху из угрюмых туч, нависших над чёрной рекой.
– Ну, ну, ну! – боязливо заворчал Сергей, поглядывая, как его товарищ метался по брёвнам, точно обожжённый огнём. – Чудак человек! Этакий чудак… сказал бы, чай… коли не тово тебе… не этово…
– Всю дорогу ты мучишь меня… за что? Ворог я тебе? а? ворог? – горячо шептал Митя…
– Чудак ты, брат! Ах, какой чудак! – смущённо и обиженно бормотал Сергей. – Рази я знал что? Мне твоя душа неведома, чай!
– Забыть я хочу это, пойми! Забыть на всю жизнь! Позор мой… мука лютая… Свирепые вы люди! Уйду я! Навек уйду… Не в мочь мне…
– Да уходи!.. – гаркнул Сергей на всю реку, подкрепил восклицание громоподобным циничным ругательством и сразу осёкся, как-то съёжился и присел, очевидно, тоже подавленный развернувшейся пред ним душевной драмой, не понять которой теперь – он не мог уже.
– Эй, вы! – носился над рекой голос Силана Петрова. – Что у вас? Чего лаете? а-эй?
Должно быть, Силану Петрову нравилось шуметь на реке среди тяжёлого молчания своим густым и крепким басом. Окрики лились один за другим, сотрясая воздух, тёплый и сырой, подавляя своей жизненной силой тщедушную фигуру Митрия, уже снова стоявшего у весла. Сергей, во всю мочь отвечая хозяину, в то же время вполголоса ругал его крепкой и солёной русской руганью. Два голоса рвали тишину ночи, будили её, встряхивали и то сливались в одну густую ноту, сочную, как звук большой медной трубы, то, возвышаясь до фальцета, плавали в воздухе, гасли и гибли. Потом – снова стало тихо.
Сквозь разрыв в тучах на тёмную воду пали жёлтые пятна лунных лучей и, посверкав с минуту, исчезли, стёртые сырой тьмой.
Плоты плыли дальше, посреди тьмы и молчания.
IIУ одного из передних вёсел стоял Силан Петров, в красной рубахе с расстёгнутым воротом, обнажавшим его могучую шею и волосатую, прочную, как наковальня, грудь. Шапка сивых волос нависла ему на лоб, и из-под неё усмехались большие, горячие, карие глаза. По локоть засученные рукава рубахи обнажали жилистые руки, крепко державшие весло, и, немного подавшись корпусом вперёд, он что-то зорко высматривал в густой тьме дали.
Марька стояла в трёх шагах от него, к течению боком, и с улыбкой поглядывала на широкогрудую фигуру милого. Оба молчали, занятые наблюдением: он – за далью, она – за игрой его живого бородатого лица.
– Костёр рыбацкий, должно! – поворотился он к ней лицом. – Ничего. Держим прямо! О-ох! – выдохнул он из себя целый столб горячего воздуха, ровно ударив веслом влево и мощно проводя им по воде. – Не натужься больно-то, Машурка! – заметил он, видя, что и она делает тоже ловкое движение своим веслом.
Кругленькая, полная, с чёрными бойкими глазами и румянцем во всю щёку, босая, в одном мокром сарафане, приставшем к её телу, – она повернулась к Силану лицом и, ласково улыбаясь, сказала:
– Уж больно ты бережешь меня. Чай, я слава те господи!
– Целую – не берегу! – передёрнул плечами Силан.
