Михаил Салтыков-Щедрин - Здравомысленный заяц
– Неужто ж и вас в солдаты отдают? – спросила лиса, точно сейчас проснулась.
– Нет, нас едят, – ответил заяц как можно веселее.
– И я тоже думаю, потому что какие же вы солдаты! хуже старинной гарнизы, которую славный генерал Бибиков «негодницей» звал. И дядю‑то твоего, поди, солдат под конец съел?
– Нет, солдат‑то умер, а дядя в ту пору бежал. Пришел домой, а заячьей работы работать не может – отвык. И тетка задаром кормить его не согласна. Вот он однажды и надумал: «Пойду в село на базар, буду комедии представлять». Да только что зачал «кавалерийскую рысь» на барабане отхватывать – его собаки и разорвали!
– И поделом: зачем публику беспокоил. Впрочем, ведь дядя‑то твой, чай, и зараньше знал, что когда‑нибудь да съедят его. Не собаки, так волк, не волк, так лисица. Резолюция‑то вам все одна. Ну, а покуда что, скажи мне: лисицы‑то каковы в вашей стороне? Лихи, чай?
– В нашей стороне лисицы, нужно правду сказать, даже очень лихи. Я‑то ни с одной близко не встречался, а видел, как однажды лисицу, у меня на глазах, охотничек заполевал. И, признаться…
Заяц хотел сказать: «обрадовался», но спохватился и обробел; однако лиса отгадала его мысль.
– Вот ведь ты кровопивец какой! – укорила она его и так больно укусила ему бок, что из раны полилась кровь.
– Ах! – взвизгнул заяц от боли, но в одну минуту сдержал себя и молодецки поправился, – это я, ваше высокое степенство, о тамошних лисах говорю, а здешние лисицы, сказывают, добрые.
– Ой ли?
– Верно говорю. В прошлом году у нас в лесу зайчик‑сирота остался, так одна лисица его с своими детьми, слышь, воспитала.
– Вырастила, значит, и выпустила? Где же он теперь, сиротка‑то ваш?
– Кто его знает, где он теперь… Пропал будто. Поворовывать, говорят, начал, скружился, а наконец, и лисицу молоденькую соблазнил. За это будто бы его старуха‑лисица и съела.
– Я его съела, я – та самая лисица и есть, о которой ты слышал. Только не за то я его съела, что он скружился и в разврат впал, а за то, что пора его приспела.
Лисица на минуту задумалась и щелкнула зубами, поймав блоху. Потом, не торопясь, встала, встряхнулась и совершенно добродушно спросила зайца:
– А теперь, как ты полагаешь, кого я есть буду?
Умен был заяц, а не угадал. Или, лучше сказать, у него тогда же в уме мелькнуло: «Вот оно, заячье‑то житье… начинается!»– но ему смерть не хотелось даже самому себе признаться в этом.
– Не знаю, – ответил он.
Однако и по лицу, и по голосу его так было явно, что он лжет, что лиса не на шутку рассердилась.
– Вот ты какой лгун! – сказала она. – Мне про тебя и невесть чего наговорили: и филозоф‑то ты, и сердцеведец‑то, а выходит, что ты самый обыкновенный, плохой зайчонко! Тебя буду есть! тебя, сударь, тебя!
Лиса отпрянула назад и сделала вид, что вот‑вот сейчас бросится на зайца и съест. Но вслед за тем она села и, как ни в чем не бывало, начала задней ногой за ухом чесать.
– А может быть, ты и помилуешь? – вполголоса сделал робкое предположение заяц.
– Час от часу не легче! – еще пуще рассердилась лиса, – где ты это слыхал, чтобы лисицы миловали, а зайцы помилование получали? Разве для того мы с тобой, фофан ты этакой, под одним небом живем, чтобы в помилованья играть… а?
– Ну, тетенька, примеры‑то эти бывали! – настаивал заяц, все еще хорохорясь. Но тут же, впрочем, упал духом и затосковал.
Вспомнилось ему, как он из конца в конец бегал, словно мужик‑раскольщик, «вышнего града взыскуя»; как он по целым суткам в дупле, не евши, дрожал; как однажды, от лихого зверя спасаясь, он в подполицу к мужику расскакался, да благо в ту пору великий пост был, мужик‑от его и выпустил. Вспомнил про своих зайчих‑любушек, как он вместе с ними зайчат зоблил, и как ни с одной порядком даже надышаться не успел. И, вспоминая, то и дело втихомолку твердил:
– Ах, кабы пожить! Ах, кабы хоть чуточку еще пожить!
А лиса, тем временем, и взаправду приятный сюрприз зайцу приготовила.
– Слушай, подлый зайчишко, – сказала она, – я ведь думала, что ты в самом деле филозоф, а тебя между тем, вишь, как от одной мысли о смерти коробит. Так вот я какую для тебя вольготу придумала. Отойду я на четыре сажени вперед, сяду к тебе задом и не буду на тебя, на гаденка этакого, целых пять минут смотреть. А ты в это время старайся мимо меня так пробежать, чтобы я тебя не поймала. Успеешь улизнуть – твоя взяла; не успеешь – сейчас тебе резолюция готова.
– Ах, тетенька, где уже мне!
– Глупый! ежели и не улизнешь, так все‑таки время проведешь. Делом займешься, потрафлять будешь – ан тоски‑то и убавится. Все равно, как солдат на войне: потрафляет да потрафляет – смотришь, ан и пропал!
Заяц подумал‑подумал и должен был согласиться, что лиса хорошо придумала. Между делом быть съеденным все‑таки вольготнее, нежели в томительно‑праздном ожидании. Настоящая‑то заячья смерть именно такова и есть, чтобы на всем скаку: бежишь во весь опор, ан тут тебе и капут.
«Ничего ты не понимашь, что с тобой делается, а тебя вдруг пополам разорвали! – соображал заяц и машинально прибавил, – а может быть…»
– Ну, эти фантазии‑то ты оставь! – предупредила его лиса, угадав неясную надежду, мелькнувшую у него в голове. – Ты лучше уж без фантазий… раз, два, три! господи благослови, начинай!
Сказавши это, лиса отошла на четыре сажени вперед, предварительно посадивши зайца задом к частому‑частому кустарнику, чтобы никак он не мог назад убежать, а бежал бы не иначе, как мимо нее.
Села лисица и занялась своим делом, словно и не видит зайца. Но заяц нимало не сомневался, что если б она и еще на четыре сажени вперед отошла, то и тогда ни одно самомалейшее его движение не ускользнуло бы от нее. Несколько раз он вскакивал на ноги и уши на спину складывал; несколько раз он весь собирался в комок, намереваясь сделать какой‑то диковинный скачок, благодаря которому он сразу очутился бы вне преследования; но уверенность, что лиса, и не видя, все видит, приводила его в оцепенение. Тем не менее лиса все‑таки была, по‑своему, права: у зайца, действительно, нашлось заячье дело, которое в значительной мере агонию его смягчило.
Наконец урочные пять минут истекли, застав зайца неподвижным на прежнем месте и всецело погруженным в созерцание своего заячьего дела.
– Ну, теперь давай, заяц, играть! – предложила лисица.
Начали они играть. С четверть часа лисица прыгала вокруг зайца: то укусит его и совсем уж сберется горло перервать, то прыгнет в сторону и задумается: «Не простить ли, мол?» Но даже и это было для зайца своего рода дело, потому что ежели он и не оборонялся взаправду, то все‑таки лапками закрывался, верезжал…
Но через четверть часа все было кончено. Вместо зайца остались только клочки шкуры да здравомысленные его слова: «Всякому зверю свое житье: льву – львиное, лисе – лисье, зайцу – заячье».
