Дмитрий Мамин-Сибиряк - Кормилец
- Нет тяжелее нашей работы, - толковали мальчики, делая передышку. - Из плеча все руки вымотаешь, а спина точно чужая... Едва встанешь в другой раз...
- А вот в корпусе славно робить, кто около машины ходит...
- Уж это что говорить: известное дело, - ходи себе с тряпочкой да масло подтирай; вся твоя и работа, а поденщина та же.
- В тепле, главное.
- Страсть, как тепло. Пар из машинной так и валит, как двери отворишь!
Попасть в тепло, куда-нибудь к "машине", казалось счастьем для этих голодавших и холодавших ребятишек. Да на хороших местах перебиваются отцовские дети, а голытьбу не пустят... Вон у дозорного Павлыча сын там ходит; тоже у плотинного, у машиниста.
Дети завидовали счастливцам и еще сильнее мерзли, работая до онемения рук.
Прошка колотился вместе с другими и в общем горе забывал свое.
Время до одиннадцати часов, когда "отдавали свисток" на обед, было самое тяжелое, точно и конца ему нет.
В одиннадцать часов гудел свисток, и рабочие шли домой обедать. На плотину из ворот Евтифея высыпала толпа рабочих, поденщиц, мальчишек. Все торопились, чтобы поесть и закусить. На фабрике оставались кое-какие рабочие, которым нельзя было отлучиться от своего дела; им приносили обед на фабрику. Маленькие девочки тащились к ним с котелками да бураками в руках и терпеливо дожидались, когда отцы или братья кончат обед, чтобы отправиться домой.
Когда-то Федорка тоже носила отцу обеды на фабрику, а потом - Прошка. Отец работал в главном корпусе, у обжимочного молота, и обедал тут же, присев на чугунный "стул". Прошка сначала боялся этого корпуса, где стоял всегда такой шум и так ярко горели печи; где вечно капала вода, от водяного ларя тянуло сыростью, рабочие ходили с запеченными, красными лицами; где так пронзительно свистели, что Прошка вздрагивал и боязливо озирался по сторонам.
- Испужался, Прошка? - спрашивал отец, прожевывая кусок лукового пирога или облизывая деревянную круглую ложку.
Отец Прошки был здоровенный мужик и смахивал на медведя. У него были кривые ноги, тонкие длинные руки... Когда он ворочал горевшее и сыпавшее искрами железо под обжимочным молотом, это сходство было поразительное: настоящий медведь, и только! По праздникам отец надевал простую кумачную рубаху, халат из тонкого сукна и непременно напивался. Ребятам он покупал каждый раз пряников, когда получал двухнедельный расчет.
Это было счастливое время для семьи Пискуновых, и Прошке оно казалось каким-то сном. Незадолго до смерти отец купил даже подержанный самовар. Но потом отец надсадился, поднимая упавшую со стула полосу железа, долго лежал больной и умер, оставив семью ни с чем.
Иногда Прошке делалось ужасно скучно. Улучив минуту, когда рабочие поужинали, мальчик любил бродить по фабрике и смотреть, как везде сидели облитые потом фигуры мастеров, а около них толклись маленькие девочки с бураками и узелками. В кричном корпусе, прижавшись куда-нибудь в темный угол, Прошка долго наблюдал, как ужинает главный мастер у обжимочного молота. Вот так же ужинал когда-то и отец Прошки, а сам Прошка стоял и смотрел на него.
"Вот буду большой, тогда сам в мастера пойду..." - соображал мальчик и видел себя в мягких прядениках, в кожаной защитке и в новых вачегах, какие были у отца.
Если бы отец был жив, тогда бы и Федорка не пошла в дровосушки, потому что отцовские дочери не идут никогда на фабрику.
- Уж замуж с поденщины не скоро выйдешь, - толковали рабочие, балагуря где-нибудь около огонька. - Тут уж шабаш.
В половине первого отдавали свисток на работу, а в семь вечера - с работы.
На смену дневным являлись ночные рабочие.
Доменная печь ночью топилась точно жарче, чем днем; железные трубы дымили сильнее, и далеко неслись лязг железа, окрики рабочих и резкие свистки...
Вся заводская жизнь строилась по свистку, и Прошка подолгу смотрел на хитрую медную машину, которая ворочала всем заводом. Ему казалось, что это что-то живое и притом очень злое: вырвется белая струйка пара и загудит на весь завод, только стон пойдет...
IV
Маленький Прошка работал на фабрике уже вторую зиму. Марковна стонала с осени, - как это мальчонко будет робить в стужу, когда у него нет ни шубенки, ни валенок, ни хороших варежек!
- И то прохворал в прошлую-то зиму недель шесть, - говорила Марковна. Уж хоть бы он помер, што ли... не глядели бы глазыньки на ребячью маету!.. А много ли заробит и с Федоркой вместе: ей двугривенный поденщины да Прошке гривенник... В выписку* дён двадцать приходится, ну, и принесут домой три рубля шесть гривен. Не много уколешь на них... Вон ржаная-то мучка восемь гривенок пуд; крупа, горох... а тут обуть надо, одежонку справить!..
______________
* На горных заводах плата рабочим выдается через две недели; это и называется выпиской. (Примеч. автора.).
- Маменька, что же нам делать, ежели уж так довелось? - отвечала иногда Федорка, которой нытье матери было хуже ножа. - Вот погоди, Прошка подрастет, тогда справимся...
- Сам-то когда был в живности, так по пятнадцати цалковых приносил домой в выписку! - не унималась старуха. - Легкое дело сказать... Крупчатку покупали к пасхе, говядину; на все хватало. Другие-то вон как живут, только радуются, а нам без смерти смерть...
Марковна была из зажиточной семьи и прожила с мужем лет пятнадцать в полном довольстве, поэтому ей особенно была горька настоящая нужда. Как большинство заводских баб, Марковна никакой другой работы не знала, кроме своей домашности. Когда был муж, она еще с грехом пополам ткала пестрядину, а теперь и от этой работы отбилась, - не на что было купить льна, и пустые "кросна" стояли в сенцах. Вообще самая горькая нужда обошла семью Пискуновых со всех четырех углов и давила с каждым днем все сильнее и сильнее. В пять лет вдовства Марковна успела поразмотать все, что было нажито с мужем: лошадь, корову, хорошую одежу, два покоса, стоявшие в огороде срубы на новую избу и т.д. Нужно было пить-есть, а ребята остались невелички. Слава богу, по миру еще не ходили... Только вот Федорка попала на фабрику!.. Нехорошее это дело, да быть иначе нельзя, не с голоду помирать.
- Ты, смотри, Марковна, пуще наказывай дочери-то, чтобы она не сбаловалась, - шушукали соседки.
- И то наказываю...
- Хорошенько учи, потому - какой у девки ум.
По силе возможности Марковна действительно "наказывала" дочери и часто доводила ее до слез. Федорка сначала огрызалась, потом начинала ругаться и кончала бессильными девичьими слезами. Да и как было не плакать: какая это жизнь? Работаешь, бьешься, недоедаешь, недопиваешь, в люди глаза показать не в чем, а тут еще мать пристает... У Федорки все платьишко было на себе, да плохонькая "перемывочка", то есть разное тряпье, которое надевалось во время стирки Федоркина сарафана: рубаха и юбчонка с "подзором". Летом выйти в хоровод не в чем, а зимой - на супрядки или на вечёрки. Так Федорка и сидела у себя дома, стыдясь показаться в люди в своей заводской саже. Мать понимала ее положение, но помочь не умела... Да и чем тут поможешь, когда при дорогом заводском харче троим приходилось тянуть две недели на три рубля шестьдесят копеек? Только-только на хлеб хватало да на крупу.
V
Была у Пискуновых всякая родня, но ведь родные хороши только в богатстве да в достатке, а при бедности больше любят указывать: и то не так, и это не так, и пятое-десятое не ладно. Марковна везде по родне успела назанимать всячины - конечно, крохами - и терпеливо выслушивала всякие советы, на которые так щедра богатая родня. Федорка сторонилась от этой родни, и ее попрекали гордостью.
- Без них тошнехонько!.. - отвечала она обыкновенно пристававшей матери. - Сажу свою заводскую пойду казать им, што ли?..
К тому же наступившая вторая зима Прошкиной работы приводила Федорку в отчаяние. Где взять ему пимы*, шапку, шубенку?.. Ведь это, ежели считать, так рублей на семь хватит, да еще и не укупишь на семь-то, потому и варежки нужны двои на зиму-то, и рубаха, и порты...
______________
* Пимы - валенки. (Примеч. автора.).
Иногда Федорку просто брала какая-то одурь от этих расчетов; ей наяву начинали грезиться роковые семь рублей: она с открытыми глазами видела две трехрублевых зелененьких бумажки и одну желтенькую рублевку... Часто, глядя на кого-нибудь из рабочих, она думала об этих деньгах и видела их, - как три бумажки лежат завязанные в уголок платка и тянут ее к себе. Вон у Лукича, сказывают, сколько денег-то, у дозорного Павлыча, у других мастеров, которые в выписку получают рублей по пятнадцати...
Эти неотступные мысли преследовали Федорку и дома и на работе. Таская дрова в печь и обратно, она все думала свое.
"Вот бы только вырастить Прошку, опять будет "кормилец" в доме, и уйду с завода..."
Зато другие дровосушки, щеголявшие в кумачных платках и в ситцевых новых сарафанах, постоянно донимали Федорку разными смешками.
- Федорка, ты смотри не выйди замуж за Павлыча; он к тебе што-то больно приглядывается ноне! - кричала рябая и курносая Степанька.
