Георгий Жженов - От Глухаря до Жар-птицы
Судя по лицам некоторых зрителей, особенно активно выражавших мне симпатию и дружелюбие, я понял, что в зале присутствует немало моих земляков, жадно ловивших каждое слово о Ленинграде.
Говорил я и о том, что молюсь, так сказать, сразу двум богам: работаю в театре и кинематог-рафе одновременно. Кого из этих двух богов люблю больше, сказать затрудняюсь, но знаю твердо: чтобы быть настоящим актером, надо работать в театре.
- Театр - учреждение с режимом почти ежедневных репетиций и спектаклей, держит актера в постоянной профессиональной форме, как спортсмена ежедневные тренировки.
И творчески актеру в театре интереснее... Он имеет дело с живыми людьми, с тишиной живого зрительного зала, когда иногда артист ощущает свою "власть" над умами и сердцами зрителей. А это немаловажное обстоятельство!.. И те биотоки, которые идут со сцены в зал и из зала на сцену, как бы взаимообогащая и артиста и зрителя, это не просто разговоры, пустые слова и прочее... Существует такая связь артиста и зрителя, такой редкий, но счастливый союз, когда и рождается вдохновение, происходит таинственный акт творчества.
Но и кинематограф никогда не брошу. Кинематограф могуч своим воздействием на людей! Силой и масштабом этого воздействия.
Кинематограф немедленно откликается на любое чрезвычайное событие в жизни человека... В жизни государства, общества... Кинематограф всегда на переднем рубеже жизни! И возможность мне, не артисту, а человеку, гражданину, быть на этом переднем рубеже жизни, сказать о ней свое собственное слово, заявить о своей философской позиции, о своем презрении к чему-либо в жизни устами и поступками своего героя, заявить о своей радости, гневе, боли, возмущении и т. д., конечно, почетное право... За это я безмерно люблю кино!
Но, будучи театральным артистом, снимаюсь только в свободное от театра время, и снялся уже в восьмидесяти фильмах. И в это же свободное от театра время приехал в Париж имею сейчас удовольствие разговаривать с вами.
И раз уж я начал свое слово стихами, позвольте мне и закончить его стихами Леонида Бородина:
Мы с детства в Русь вколдованы
Лишь помни и носи!
Но судьбы уготованы,
И нет уж той Руси!
То к худшему?
То к лучшему?
Кому про то ясней?
По Пушкину,
по Тютчеву
Знакомились мы с ней.
Сквозь песни молодецкие
Мы ищем нашу Русь.
Нам бабки досоветские
Вложили эту грусть.
Но тропы опечатаны.
Не тронь!
Не воскреси!
Последние внучата мы
Несбывшейся Руси!
Мне Русь была не словом спора,
Мне Русь была судья и мать!
И мне ль российского простора
И русской доли не понять,
Пропетой чуткими мехами
В одно дыхание мое!
Я сын Руси
с ее грехами
И благодатями ее.
Но нет отчаянью предела,
И боль утрат не пережить
Я ж не умею жить без дела,
Без веры не умею жить!
Без перегибов, перехлестов,
Без верст, расхлестанных, в пыли!
Я слишком русский,
чтобы просто
Кормиться благами земли!
Знать, головою неповинной
По эшафоту простучать!
Я ж не умею вполовину
Ни говорить и ни молчать!
Проводили нас со сцены тепло и благодарно. Было очевидно, что оба мы, и Жанна и я, что называется, "пришлись" публике.
В антракте, когда мы проходили по фойе, нас окружили улыбающиеся зрители. Благодарили, говорили комплименты, задавали всевозможные вопросы, просили автографы...
Из большинства вопросов явствовало, что ничего они не знают о нас путного, правдивого... Многим все еще казалось, что мы заорганизованные, "зашоренные" роботы, говорящие и действующие по указке и не имеющие права рассуждать самостоятельно...
Наша простота и раскованность, готовность понять шутку и шутить самим явились для них приятной неожиданностью и откровением. И это в Париже?! (Не так уж и далеко от Москвы.)
"Земляки" осаждали расспросами о Ленинграде. Как выглядит Зимний дворец? В какой цвет покрашен? Остались ли торцы на Невском? Цела ли Мариинская опера? Сохранились ли после войны дворцы Царского Села, Петергофа, Ораниенбаума?..
Пришлось обстоятельно отвечать. Одна древняя старушка спросила:
- Скажите, а дом номер пятьдесят один по Литейному проспекту сохранился?
Ведь надо же! Как раз в этом доме помещался Ленинградский областной драматический театр, в котором я несколько лет работал.
- А почему это вас интересует? - спросил я.
Старушка замялась слегка и сказала:
- В некотором роде я когда-то была его хозяйкой.
Я ответил, что дом не только существует, но больше того, опасаясь неожиданного приезда "хозяйки", его не только отремонтировали, но и покрасили заново.
- А в какой цвет? - улыбнулась она.
Я ответил.
- Таким он и был при мне,- успокоилась "домовладелица".
Другая аккуратная старушенция робко "тюкала" меня по руке чем-то блестящим, стараясь обратить на себя мое внимание. Когда ей удалось это, она протянула мне клеенчатый кошелечек и сказала:
- Мосье Жженов!.. Все у вас чего-нибудь да просят... Кто автограф, кто что... А я хочу дать вам на память этот пустяковый кошелечек. Пусть ваша дочь хранит в нем билеты на метро.
- У нас не существует билетов на метро,- сказал я.
- Ну что ж!.. Тогда пусть существует память обо мне,- нашлась старушка.
На внутренней стенке кошелька синим фломастером слова: "Артистка Харьковского театра Е. Ещенко. Париж. 1975".
Сувенир этот моя дочь хранит и по сей день.
У самого выхода из "Жар-птицы" случилось неожиданное... Когда по просьбе хозяев клуба я расписывался в книге почетных гостей, за моей спиной вдруг раздался хрипловатый возглас:
- Здорово, Жорка!
Я опешил. Не сразу дошло даже, что это могло относиться ко мне. Когда дошло, я обернулся, стараясь понять, кто бы это мог быть. Обернулись и мои спутники. Вокруг стало тихо. Все с любопытством ждали, что будет дальше.
Говорят: всякая биография на облике человека неизбежно оставляет свой след. Передо мной стоял человек, чья внешность целиком подтверждала это правило. Левая рука этого человека неподвижно висела вдоль туловища. На руке была натянута кожаная перчатка... Я-то знал, что руки нет вовсе... Характерные морщины беспорядочно перекрестили когда-то холеное, красивое лицо... Кстати, сейчас его лицо нравилось мне больше, чем тогда... И глаза... Его темные семитские глаза, хитрый прищур которых и нагловатую самоуверенность погасили последующие страдания. Святая правда, что в глазах человека, как в зеркале, можно прочесть всю его жизнь!
- Гришка?! - Мы пожали друг другу руки.- Живой?
- Как видишь!..
Дальше состоялся следующий диалог.
Он:- Надолго здесь?
Я:- Завтра возвращаюсь в Москву. А ты?
Он:- Я ведь теперь живу в Европе! Завтра еду в Италию, вот так!..
(В этом месте, по его расчету, я должен был испытать зависть. Зависти в себе я не почувствовал.)
Я:- Да, я понимаю...
Он:- Познакомься, моя жена!
(Он представил мне женщину, которую я не запомнил. Мы поклонились друг другу.)
Он:- Может быть, тебе деньги нужны?.. Долларов двести могу ссудить...
(Вопрос явно был рассчитан на публику.)
Я:- Спасибо, Гриша. Свои финансовые дела я вчера еще закончил. Лучше побереги доллары для себя - пригодятся.
Он:- Как знаешь!
(Мы оба молча смотрели друг на друга и не знали, о чем нам говорить дальше.)
Я:- Чувствуешь себя как? Как здоровье?
Он:- Спасибо. Теперь хорошо. А ты? Неплохо выглядишь!
Я:- На севере мясо не портится!.. Сам знаешь...
Он:- Еще как знаю!..
(Опять замолчали. Становилось как-то неловко... Не про погоду же начинать!..)
Он:- Ну что ж, ладно, привет!..
Я:- Привет. Прощай!
На мое "прощай" Гриша усмехнулся иронически, мы пожали руки друг другу и разошлись.
Мои спутники продолжали вопросительно и с любопытством смотреть на меня. Я все еще не мог окончательно прийти в себя.
- Братцы! - наконец сказал я.- Какой потрясающий сюжет в голове... Грандиозно!.. И название уже придумал: "От "Глухаря" до "Жар-птицы".
2
"Дорога в ад устлана благими намерениями" - гласит поговорка.
В день Первого мая за "благие намерения" я получил подарок от своего начальника - очередные десять суток карцера с последующей отправкой на штрафной прииск. Моя "дорога в ад" началась в гараже районной экскаваторной станции (РЭКС) и, пройдя "душе-чистилище" лагерного карцера, закончилась на вахте штрафного прииска "Глухарь", прилепившегося у самого перевала к каменистому, поросшему мхом склону сопки.
Тот злополучный день начался как обычный трудовой день... Первомайский праздник на заключенных не распространялся, лагерь работал, как всегда.
Массовый взрыв уже состоялся. Экскаваторы ППГ трудились вовсю. Пыхтели, скрежетали по вечной мерзлоте ковшами, очищали подошву забоя от взорванных пустых пород (торфов). За бортом забоя росли огромные отвалы мерзлой породы. Вездесущие лоточники, как навозные жуки, уже копошились в них в поисках золота.
