Вячеслав Пьецух - Письма из деревни
Но, с другой стороны, в том-то, собственно, и беда, что наш крестьянин исстари работает по зову природы и его нимало не подстегивает денежный интерес. Оттого-то он и трудится не так интенсивно, не по-немецки, ибо работай не работай, разве что помереть с голоду не дадут. И вкуса к собственности у него нет, ибо он никогда не знал, что такое собственность, и ничего не имел в своем полном распоряжении, кроме шапки, которую всегда можно заложить в кабаке, исподнего да лаптей. И стремления к обогащению у крестьянина нет, ибо прибавочный продукт у него исправно отбирал сначала барин, потом имперское правительство, после большевистское государство и, наконец, вольные банки с посредниками, которые плодятся, как коричневый таракан.
К тому же наш земледелец, сколько это ни странно, потому всецело не сосредоточен на сельскохозяйственном производстве, что у него душа есть, и душа эта загадочна, во всяком случае, не проста. В свою очередь, "пресловутая загадочность русской души разгадывается очень просто: в русской душе есть всё. Положим, в немецкой или какой-нибудь сербо-хорватской душе при всем том, что эти души нисколько не мельче нашей, а, пожалуй, кое в чем основательнее, композиционнее, как компот из фруктов композиционнее компота из фруктов, овощей, пряностей и минералов,- так вот при всем этом в них обязательно чего-то недостает. Например, им довлеет созидательное начало, но близко нет духа всеотрицания, или в них полным-полно экономического задора, но не прослеживается восьмая нота, которая называется "гори всё синим огнем", или у них отлично обстоит дело с чувством национального достоинства, но совсем плохо с витанием в облаках. А в русской душе есть всё: и созидательное начало, и дух всеотрицания, и экономический задор, и восьмая нота, и чувство национального достоинства, и витание в облаках. Особенно хорошо у нас почему-то сложилось с витанием в облаках"*.
То есть наш земледелец оттого не занят с утра до вечера удойностью коров и урожайностью зерновых, что он, кроме всего прочего, еще и мыслитель в своем роде, изобретатель, печальник за судьбу папуасов, экономист на чужой счет, политик, гармонист, автослесарь и интриган. Так уж сложилась историческая судьба русского крестьянства, горше которой и придумать нельзя, что она способствовала не столько развитию коммерческого начала, сколько деятельности души.
В общем, не приходится удивляться, что Россия не умеет себя кормить. Это, положим, у немцев бытие определяет сознание, а у нас наоборот: сознание бытие.
Письмо третье
Того и гляди начнется дачный сезон.
Удивительное дело: кажется, мы не самый богатый народ в Европе, но дачка в каких-нибудь Снегирях - это у нас норма, тогда как владелец загородного домика, скажем, у англичан - всегда процветающий предприниматель или прямой магнат. Поэтому дачный сезон - понятие чисто русское и к тому же дополнительная загадка насчет нашего способа бытия. Как же не загадка, если у Иванова не всегда есть на что похмелиться, но стоит себе на шести сотках дачка из шпунтованной доски в каких-нибудь Снегирях...
С началом дачного сезона возобновляются отношения между местными, то есть природными, крестьянами и дачниками, которые не то чтобы ровны, но враждою их все же не назовешь. С некоторой натяжкой эти отношения даже можно квалифицировать как приятельские, однако в дружбу они редко перерастают, потому что в земледельце крепка родовая память, а в ней всё отзывается против так называемых городских. И действительно: междуусобные войны - от городских; барщина, оброк, порка, бесчестье для дочерей - это тоже от городских; и подушная подать, реквизиции, продразверстка, двадцатипятитысячники, колхозы, раскулачивание - опять же от городских. Оттого-то между местными и отдыхающими словно стоит невидимая стена.
Впрочем, и тут произошел заметный сдвиг со времен Антона Павловича Чехова, который в 1899 году отобразил отношения дачников и крестьян. В рассказе "Новая дача" инженер Кучеров купил по соседству с деревней Обручаново несколько десятин земли под усадьбу, и его жизнь вскоре переродилась в ночной кошмар. И скот у бедного инженера обручановские угоняли, и деревья вырубали в саду,одним словом, между ними не дошло только что до "красного петуха". И это нимало не удивительно, потому что инженер Кучеров и обручановские крестьяне как будто и говорили-то на разных языках, по крайней мере глагол "презирать" обручановские настырно понимали как "призирать".
Сейчас не то, сейчас крестьяне и дачники, точно, изъясняются на одном языке, и даже частенько услышишь от полевода модный оборот: "И вот я анализирую в голове..." Соответственно отношения между ними скорее ровные, частью доброжелательные, поскольку слово на Руси больше, чем дело, и, по замечанию великого Павлова, мы до того сосредоточены на словах, что у нас слово решает всё. Как же не всё, если Ленин в апреле написал свои "Апрельские тезисы" и в октябре у нас, как по писаному, случился Октябрьский переворот? К тому же русский человек непамятен на зло и прощает его легко.
В нашей деревне Устье между местными и дачниками никаких отношений нет. Это по той причине, что местных нет. Живет у нас одна только древняя старушка Надежда Михайловна, бывший председатель колхоза "Сознательный", которая, несмотря на свои восемьдесят шесть лет, держит убедительный огород. Зато в нашей деревне есть один действительный академик, два иностранца, три члена Союза писателей, один отставной разведчик и другой действующий - наш резидент в республике Гондурас. Если бы не мы, то деревня Устье, которой наверняка не одна сотня лет, давно исчезла бы с лица русской земли и превратилась бы в пастбище для коров. Коровам хорошо, но отечеству вообще - худо, кабы целая старинная деревня исчезла с лица земли.
В соседней деревне Новая, совсем крошечной, в пять дворов, живут скульпторы и певцы. Но в огромном Столипине дачников вовсе нет, в Никифоровском, которое славно тем, что в 1812 году местные вырезали отряд французских фуражиров, они наперечет, да пара-другая душ отдыхающих обитает в селе Боркиh.
Село Борки, расположенное от нас в шести километрах, заслуживает отдельного разговора, потому что отношения между дачниками и крестьянами по логике вещей тут должны быть напряжены. Дело в том, что все окрестные земли во время оhно принадлежали помещикам Озеровым, которые жили как раз в Борках. Самым заметным из владельцев имения был знаменитый Владислав Александрович Озеров, поэт и драматург конца ХVIII столетия, автор "Димитрия Донского", но по гражданской профессии вельможа и крепостник. В 1811 году он сошел с ума, шесть с лишним лет воображал себя боровом, скончался и был похоронен на сельском кладбище, под сенью столетних лип. Могила его сохранилась, правда, надгробный памятник крестьяне из хозяйственных нужд снесли, а в могиле супруги нашего знаменитого литератора теперь покоится какая-то колхозница, видимо, полевод. По-своему удивительно, что дворец Озеровых, построенный Кваренги, все-таки уцелел, несмотря на пламенные настроения беднейшего крестьянства, но в избах у старожилов еще можно увидеть какое-нибудь старинное канапе изумительного дела и красоты.
Из этого видно, что отношения между борковскими крестьянами и городскими в свое время были, точно, напряжены. Во всяком случае, известно, что, когда имением владели уже помещики Безобразовы и они в 1917 году волею рока перешли из сословия землевладельцев в категорию дачников, во дворце устроили общежитие для крестьян. Имея в виду прочную родовую память, дачникам следовало бы с опаской появляться в селе Борки. Но нет: до того русский человек незлопамятен, что в худшем случае знакомый мужик попросит у тебя рубль.
То есть отношения у нас чуть ли не приятельские, хотя бы потому, что нас многое сближает, например, такое обстоятельство: рок нас одинаково, поровну обобрал. С другой стороны, нас сближает общая деятельность на земле: члены Союза писателей у нас, не разгибаясь, картошкой занимаются, а в деревне Мозгово один механизатор пишет стихи, два пастуха с Голубой дачи по очереди осваивают публицистику Герцена, зоотехник из колхоза "Путь Ильича" денно и нощно шпионит за своей женой, бухгалтер из колхоза "Сознательный" работает в трех местах. Но и на земле они, конечно, корячатся - этого не отнять.
Письмо четвертое
Как известно, русский человек выпить не дурак. Даже из литературы следует, что у нас и по городам пьют беспробудно, и в сельской местности по той же методе пьют. Лев Толстой, правда, стоит на том, что это занятие на Руси особенно развито в городах, но и по Чехову, и по Тургеневу, и по обоим Успенским, и по Бунину пристрастием к пьянству у нас отличаются все же больше веси, чем города. У Тургенева в "Певцах" даже глубоко художественные натуры из земледельцев до того наклюкались по итогам певческого соревнования, что не то что петь - разговаривать не могли.
А вот Александр Энгельгардт сообщает в своих письмах "Из деревни": "Вообще нужно заметить, что между мужиками-поселянами отпетые пьяницы весьма редки. Я вот уже год живу в деревне и настоящих пьяниц, с отекшими лицами, помраченным умом, трясущимися руками, между мужиками не видел. При случае мужики, бабы, девки, даже дети пьют, даже пьяные напиваются, но это не пьяницы... Мне случалось бывать и на крестьянских сходках, и на съездах избирателей-землевладельцев - право, не могу сказать, где больше пьют. Числом полуштофов крестьяне, пожалуй, больше выпьют, но необходимо принять в расчет, что мужику выпить полштоф нипочем - галдеть только начнет, и больше ничего. Проспится - и опять за соху".
