Анна Ахматова - Листки из дневника. Проза. Письма
Артур Лурье, бывший комиссар Музыкального отдела Наркомпроса, воспользовался служебной командировкой в Берлин, чтобы «оставить Россию навсегда». Анна Ахматова была в курсе замыслов своего друга и имела хорошую возможность уехать, но не воспользовалась ею. И даже 14 писем Артура со слезными мольбами о приезде к нему, не подействовали. Что ж, она упустила свой шанс? Да, она сознательно пошла на «крестную муку» и свершила свою Судьбу сама. Как я писал выше, драма ее Судьбы состоит из трех актов, причем первый и третий зеркально отражают друг друга, хотя «странные сближения», возникающие при этом, кажутся иногда почти фантасмагорическими. Первый акт вмещает 1923–1939 годы, третий – 1946–1955 годы. Главное, что позволяет сравнивать между собой эти жизненные этапы, – пресловутое ахматовское «молчание». Было ли оно добровольным, «протестным» или принудительным? Интрига в первом и в третьем актах развивалась на удивление сходным образом. Во время поездки в Москву в апреле 1924 года Ахматова прочитала на вечере журнала «Русский современник» свою «Новогоднюю балладу», где «хозяином» назван вовсе не Генеральный секретарь, а расстрелянный поэт Николай Гумилев.
Выступление Ахматовой вызвало недовольство «наверху» и послужило одной из основных причин закрытой Резолюции ЦК 1925 года, решением которой Ахматова, по ее словам, «была изъята из обращения до 1939 г.». Сходная ситуация повторилась в апреле 1945 года, когда Ахматова, опять же в Москве, выступая с группой ленинградских писателей, вызвала столь бурные овации у слушателей, что якобы удивило Сталина, задавшего вопрос: «Кто организовал вставание?» Эти московские публичные выступления поэта стали одной из причин того, что ее имя оказалось в числе двух главных «фигурантов», осужденных в Постановлении ЦК от 14 августа 1946 года, после обнародования которого две готовые книги стихов были уничтожены, а третья, «Нечет», намертво застряла в издательских недрах. Повлияли ли эти партийные решения на творческую продуктивность Ахматовой? Еще бы! Она хотела печататься и в первом и в третьем актах, но где же было ей справиться со всей мощью государственной бюрократической машины, поставившей на ее пути непреодолимые препоны? И все-таки не стоит проводить чересчур прямые параллели между творчеством поэта и руководящей партийной линией. У Ахматовой в первом акте были и другие, чисто творческие, причины для временной передышки в писании стихов. А в третьем акте ее молчание, несомненно, носило и протестный, демонстративный характер. Но, при разности причин, следствие было одно – молчание.
Мне молчание стало домомИ столицею немота.
Кроме того, Ахматова, видимо, не сразу поняла, что после статьи К. Чуковского о «двух Россиях» – Ахматовой и Маяковского, она отныне для властей, светских и литературных, стала символом уходящей, «оцерковленной» Руси, с которой можно и должно расправиться без всякой жалости и снисхождения. Эту истину после Корнея Чуковского наперебой старались внушить и самому поэту, и его читателям лефовские, рапповские и прочие критики, упражнявшиеся в выработке классового чутья на обличении ахматовской Музы. Однако пока, по выражению Ахматовой, «ругань шла, как вода по водопроводу», было еще не страшно. Страшно стало тогда, когда «вода» превратилась в кровь.
Водою пахнет резедаИ яблоком – любовь.Но мы узнали навсегда,Что кровью пахнет только кровь.
Это столь высоко ценимое друзьями поэта стихотворение было написано еще в преддверии «большого террора». Что такое чужая «кровь», Ахматова знала не понаслышке, ее вид преследовал поэта еще в 1921 году:
Лучше бы на площади зеленойНа помост некрашеный прилечьИ под клики радости и стоныКрасной кровью до конца истечь.
Или в другом стихотворении 20-х годов, дошедшем до нас не в полном виде:
О Боже, за себя я все могу простить,Но лучше б ястребом ягненка мне когтитьИли змеей уснувших жалить в поле,Чем человеком быть и видеть поневоле,Что люди делают, и сквозь тлетворный срамНе сметь поднять глаза к высоким небесам.
Может быть, чувство уже раз пережитого ужаса помогло Ахматовой с небывалой для нежной женщины твердостью встретить новые суровые испытания. Если в расстреле Гумилева она могла еще подозревать только козни коварного петроградского диктатора Зиновьева, то в «Эпиграмме», написанной несколько лет спустя, выносится приговор всему правящему режиму:
Здесь девушки прекраснейшие спорятЗа честь достаться в жены палачам.Здесь праведных пытают по ночамИ голодом неукротимых морят.
Если верить данным, опубликованным отставным генералом КГБ О. Калугиным, изучавшим в бытность свою заместителем начальника Ленинградского управления КГБ «наблюдательное дело» Ахматовой, первые документы, отложившиеся в нем, относятся к 1927 году. Ахматову заподозрили в связях с правотроцкистскими элементами. У следственных органов не имелось, по-видимому, достаточно данных, чтобы тогда привлечь подозреваемую к ответственности. Но биографа ее П. Н. Лукницкого заставляют играть двойную роль: он ведет документальную летопись «трудов и дней» поэта и одновременно вынужден составлять отчеты о ее поведении для соответствующих органов. Только покинув Ахматову, Лукницкий с большим трудом избавился от этой «нагрузки». Первый звонок прозвенел после убийства С. М. Кирова. В октябре 1935 года одновременно были арестованы Н. Н. Пунин и Лев Гумилев. Ленинградские чекисты требуют у Ягоды ордера на арест Анны Ахматовой. Теперь мы знаем, что подоплекой этих репрессий были показания О. Мандельштама, сделанные им после ареста. Маховик террора раскручивался с возрастающей силой. Вскоре были взяты и уничтожены Николай Клюев, Владимир Нарбут, Сергей Клычков, Борис Пильняк, Бенедикт Лившиц. Все они были в той или иной степени дорогими и близкими Ахматовой людьми, соратниками ее по «свободному русскому слову», за которое они и приняли крестные муки. В этих условиях ожидающая ареста со дня на день Анна Ахматова совершает безумный – с точки зрения «здравой» логики – поступок: едет навестить «опального поэта» Мандельштама в Воронеж. Конечно, эта поездка не могла не стать известной ее незримым опекунам. И может быть, в качестве мести за этот шаг вторично, и на этот раз надолго, 10 марта 1938 года забирают ее сына. Начинается бесконечное стояние матери в тюремных очередях – зачинается «Реквием». Первый акт Судьбы развертывался в постепенном нарастании гражданского негодования поэта – и закончился настоящим извержением поэтического вулкана в 1940 году, когда из кратера души поэта вырвались такие обжигающие стихи, как «Клеопатра», «Уложила сыночка кудрявого…», «Один идет прямым путем…», «Стансы».
Отвага Ахматовой подчинила Судьбу: в 1940 году, после пятнадцатилетнего запрета, как будто из небытия возникает чудо – сборник «Из шести книг». Но чудес, как известно, не бывает: и эта книга была обязана своим появлением на свет внезапному расположению товарища Сталина. В письме-отзыве о «Поэме без героя», рожденной в том же 1940 году, Павел Лукницкий по праву свидетеля и соглядатая сумел объяснить особенность, даже уникальность гражданского поведения Ахматовой на протяжении первого акта ее Судьбы: «Даже к Сфинксу наших времен, погрузившему когтистые лапы в опаленные его пристальным и загадочным взором пески бездыханных пустынь, – даже к этому Сфинксу, таинственно-жестокому, но запечатленному историей на тысячелетия, Вы сумели отнестись без предвзятости, сумели бесстрашно взглянуть ему прямо в глаза, с непоколебимой гордостью. И Сфинкс потупил глаза. Это легко делать многим теперь, когда каменные его глаза закрыты навсегда, и все знают, что веки его никогда не поднимутся. А тогда…»[6]
И как страшно все повторяется в зеркале третьего акта Судьбы Ахматовой. Раны, нанесенные солдафонски бесцеремонным докладом Жданова, не сразу, но постепенно начали затягиваться. Друзья, истинную цену которых она узнала в этом испытании, не давали пропасть. Ольга Берггольц и ее муж Георгий Макогоненко, Рыбаковы, Гитовичи, Томашевские – все они, как могли, помогали Анне Андреевне и деньгами, и продуктами, и душевной поддержкой. И не самым страшным было то, что в квартире отключали газ и свет, что ее лишали на какое-то время продовольственных карточек. Этим ее было не сломить – она знавала и худшие годы и «голоды». Самым страшным был очередной арест сына 6 ноября 1949 года – на этот раз – за нее. Молчание вместо публичного покаяния, которого от нее ждали, обернулось сталинской местью, ударившей по самому больному. «Отними и ребенка, и друга», – писала она когда-то. Тот, кто взял на себя функции Отца Небесного, отнял, вернул, а теперь снова отнял. И этого, второго тура, она не смогла перенести. Готовая поступиться своей литературной и человеческой репутацией, Ахматова пишет и печатает стихи, в которых делает отчаянную попытку пополнить когорту стихотворцев, воспевающих покорение гор и пустынь, борьбу за мир, а главное, разумеется, «доблесть того, / Кто нам и родней, и дороже всего, / Кто – наше победное знамя!», бьется за издание целого сборника под названием «Слава миру!». Насилие над собой не дало того результата, которого она добивалась: сын не был освобожден из лагеря – это произошло только в 1956 году. Но три года, которые тянулась волокита с изданием этого просоветского сборника, не прошли даром – сердце поэта не выдержало изощренной пытки – Ахматова слегла с тяжелым инфарктом в 1951 году. (А годом раньше, в 1950-м, глава НКВД Абакумов опять требовал ордер на арест Ахматовой, но ордер не был подписан и на этот раз. Может быть, все-таки стихами, славящими Вождя, Ахматова заплатила за свою свободу?)
