Борис Екимов - Наш старый дом
Война постаралась. Сталинградская битва. Поселок наш - у самого Дона, на переправе. Досталось ему от чужих и своих. Говорят, пуля - дура. Но ведь снаряды - не умней. Поработали, постарались. Сейчас сижу, вспоминаю, кто из моих товарищей, из соседей как жил. Сплошные землянки да мазанки. Горкушенковы, Ниумирухины, Чапурины, Варениковы... Все подряд. Лишь кое-кто начинал привозить с окрестных хуторов дома. На месте разберут, быками везут в поселок, здесь собирают, ставят. Так приехал и наш дом с хутора Рюмино-Красноярский. Хозяева привезли его, поставили, но жить почему-то не стали.
Мы же первые три года после приезда в поселок мыкались по чужим углам, снимая квартиры. Последний наш домок и сейчас живой. Он нам нравился: домик невеликий, но деревянный, с крохотной верандой. И соседи хорошие. Хозяева продавали этот домик, но цена оказалась для нашей семьи непомерной - семь тысяч рублей. У нас работали все взрослые: дядя Петя, опытный инженер с высшим образованием, получал семьдесят рублей; мать моя заведовала детским садом с окладом пятьдесят ли, шестьдесят рублей; тетя Нюра сторожила контору за тридцать рублей в месяц. Денег хватало лишь на житье. И в то же время углы снимать вшестером - уже Николай родился - было несладко.
Тогда и купили мы нынешний свой дом за четыре с немногим тысячи и к тому же с долгой рассрочкой. Это был черный прокопченный сруб в одну комнату, даже без сеней. Для меня это память лишь зрительная. А для старших поначалу сердечная боль. Мать моя и сейчас вспоминает, и тетя Нюра до смерти говорила, как тягостно было входить в новое жилье.
Но семья наша к тому времени уже столь натерпелась в жизни... Смерть моего отца, дяди Петины тюрьмы и ссылки, общие мытарства за кусок хлеба, за угол. Для того моя мать с тетей Нюрой и съехались, сбились под одну крышу, чтобы вместе пережить трудные времена, которые как начались в тридцать восьмом году, так и не кончались. Из далекого Забайкалья, с Приморья, из Игарки, через казахстанские ссылки в пустыне - и наконец в Россию, в малый поселок на берегу Дона. И здесь - по чужим углам. И вот этот сруб посреди голого двора. Даже забора не было. Окошки - маленькие, внутри - темно и черно. Квартировал там бобыль-инвалид с деревяшкой вместо ноги.
Но все же - свой угол после стольких лет и годов мытарств. Взрослым уже под сорок, а все - чужие углы. Мне - шесть лет. Я - самый счастливый. Старшим - долгие труды и труды: отскоблить дом, переложить печь, коридор пристроить, поставить летнюю кухню, сараи, катух для коровы, курятник, закут свинье, выкопать погреб, колодец, заборишком хотя бы ледащим, но обнести двор и огород.
Для старших - долгие труды, которые не были для них внове. От первого дома, родительского, в Самаринском Затоне, на реке Шилке, тетя Нюра и мать моя сменили столько углов, им счета нет. Порой начиная с голой земли, как в Майеркане, среди казахской степи, в Или, где вовсе пустыня. Игарка, Дудинка, Бурлю-Тюбе, Балхаш, Хабаровск, Благовещенск. Из края в край гонял НКВД семью врага народа, японского шпиона. Сам "шпион" и вовсе на тюремных да лагерных нарах Хабаровска, Алма-Аты, Архангельска.
Теперь - снисхождение. Пусть "без права жительства в областных центрах", пусть занесенный донскими песками поселок, надзор НКВД. Но все вместе и вроде никуда не гонят. Работать разрешили. И наконец - свой домишко. Может, даст бог покоя...
Спасибо. Дал. На этом дворе, на своем, дядя Петя прожил двадцать лет и умер, упав возле яблони. Я перенес его на веранду, бросился за врачом - добро, что больница недалеко. Но он умер. Вначале лицо стало черным, потом посветлело. А на том же самом месте, во дворе, под яблоней "яндыковкой", на двадцать пять лет мужа пережив, упала и тетя Нюра. Но умерла не сразу, а еще больше недели, целых девять дней, отходила. И умерла.
Воскресные пирожки
Домашний дух для меня - это воскресные пирожки, их сладкое благоухание. В детстве каждое воскресенье просыпаюсь и сразу чую: тетя Нюра пирожков напекла. Позднее, приедешь из города в день воскресный - дом родной встречает духом печеного. Калитку отворяешь - и радуешься: тетя Нюра пирожков напекла.
Вот они - золотистые, в поджаристой корочке, подъемистые, пышные. Разломишь ли, откусишь - и открывается ноздреватая плоть печеного и сочная, дразнящая нюх начинка. Когда стали получше жить, нечасто, но появлялись пирожки с мясом да ливером. А прежде - с картошкой да капустой, летом - с яблоками свежими, зимою - с сушеными. Но разве дело в начинке...
Позднее поездил я по России, по Советскому Союзу, по всему белому свету. Недурно приходилось едать в иных краях. Жаловаться грех. Но тети Нюрины пирожки - единственные, таких нет и не будет.
Вспоминать тетю Нюру для меня легко, хотя, конечно, печально. Пять лет, как умерла она, раз за разом отмечаем горькие годовщины. Но порою мне кажется, что тетя Нюра где-то рядом. Не могу отвыкнуть. И это понятно. Долгих пятьдесят лет - и пять всего лишь. Это - разница. Полвека прожила она в нашем старом доме. Не просто часть его - а душа.
На старых, довоенных фотографиях тетя Нюра красива на редкость: прямой нос, темные глаза, брови - дугой, густые длинные волосы, в косе да в короне. А в памяти моей - пожилая полная женщина, ростом - невеликая, голова - в седине, лицо - в морщинах. Алексеевна ли, Лексевна, Нюра, тетя Нюра да бабушка Нюра для кого как.
Лицом и телом - полная. "Хлебушка много ем, - говорила она. - И кашу - с хлебушком, и чай - с хлебушком, а без хлебушка не могу..."
Можешь, тетя Нюра, можешь. В казахстанской ссылке, в жаре, в пекле пустыни, шла на весь день арыки копать, пустых щей из лебеды похлебав, а пайку хлеба свою оставляла сыну, ему - расти. И целый день лишь воду пила. Работа тяжелая, земляная. Сорок градусов в тени, на солнце - под шестьдесят. Долог день летний! А поздно вечером - снова щи из лебеды.
Помню себя совсем малого, но уже "мудрого", от голодухи конечно. Завтрак. Морковный чай. Хлеб. Каждому - пайка. Сто граммов ли, сто пятьдесят. Забыл уже. Дядя Петя и мать на работе. Слава - в школе. Я - за столом.
- Чай остался, - показываю тете Нюре стакан. - А хлеб уже кончился, жалуюсь.
Тяжкий вздох - и появляется хлеба кусочек. От себя, от своей пайки.
А потом, уже здесь, в нашем доме, разве не то же было: карточки, буханка в день на шестерых.
Это уж позднее, при вольном хлебе, стала говорить: "Не могу без него, без хлебушка. И борщ, и кашу с хлебушком. А могу и так: с сольцой да водичкой. Хлебушка ломоть - и сыта".
Слава богу, хоть хлеба наелась на краю жизни.
В голодные годы она умудрялась печь из отрубей, из картофельной кожуры, собранной на госпитальной помойке, из жмыха, из муки желудевой, из травы. Так что потом, когда настоящая мука появилась, стало ей много легче нас накормить. Напечет пирожков с картошкой да капустой, блинов. Едят и похваливают. Все сыты. У хозяйки душа не болит. Мясо нашей семье, как и всем другим, было не по карману. Каши приедались. А тети Нюрины пирожки - никогда. И потому первое, что покупалось, - мука. Есть мука - значит, все сыты.
Любила она, когда хвалят ее изделье. Напечет, спросит: "Ну, как?.." "Хорошие..." Соседей всегда угощали. Это принято было.
Тетка Паня шумит:
- Твои пирожки - золотые! Либо ты колдуешь?! Их жалко есть. Глядел бы на них да нюхал. Какое тесто! Подъемистое! А я заведу... Яиц - не жалею, масла целую пачку вбухаю. А получается - баламука. Джуреков напеку - лишь кобелю грызть. А у тебя - золотые! Ешь - не уешься...
Тетя Нюра довольна и сразу вспомнит:
- Это мамочка меня научила. Мамочка наша была мастерица. На людей пекла, всем угождала. А я ей помогала, с четырех лет - возле плиты, на подставке. Мамочка меня хвалила: "Помощница, - говорит, - моя..." Она много работала, наша мамочка. Семья - большая, детей - пятеро. А еще - по людям стирала, по ночам хлеб людям пекла.
Тети Нюрина жизнь... Словно вижу ее, весь долгий путь: далекое Забайкалье, Самаринский Затон на быстрой Шилке-реке. "Наша мамочка..." Всегда не мамой звала покойницу Евдокию Сидоровну, а лишь мамочкой. Раннее сиротство. В двенадцать лет - уже хозяйка в доме, старшая в семье, а значит, и главная работница. Обеды варить, стирать, штопать, полы мыть, хлеб печь. "И на людей работала. Стирала, полы мыла. Хлеб жала, снопы вязала со взрослыми женщинами наравне. Сама хозяйка, Кочмариха, меня хвалила: молодец, говорит, вся - в мать".
В нашем доме, когда я рос, взрослых было трое: дядя Петя, тетя Нюра да мать моя.
Вот обычное утро: позавтракали - и спешат, всем некогда. Скорей! скорей! В детский сад, в школу, на работу. Скорей, скорей... Тетя Нюра остается. Она домохозяйка. Некуда спешить. Лишь дом и двор: корова, поросенок, куры, огород, картофельник да бахча, обеды, завтраки, ужины, грязное белье, стирка, починка, шитье на машинке "Зингер".
Тетя Нюра поднимается утром первой: корову доить, в стадо ее проводить, накормить. Завтрак приготовила, будит: "Пора, вставайте..."
Завтрак. Короткая утренняя суматоха: скорей! скорей! Разлетелись. Немытая посуда на столе; порой - неубранные постели. Тете Нюре некуда спешить, она все приберет.
