Максим Горький - В людях
- Вот и ладно,- не радуясь, спокойно сказал он. - Не омманешь? Ну, ну, уж я вижу, что не омманешь...
Посидел с минуту молча, растирая грязный, мокрый снег подошвой сапога, потом закурил глиняную трубку и вдруг испугал меня:
- А ежели я тебя омману? Возьму эти самые калоши, да к хозяину отнесу, да и скажу, что продал ты мне их за полтину? А? Цена им свыше двух целковых, а ты - за полтину! На гостинцы, а?
Я немотно смотрел на него, как будто он уже сделал то, что обещал, а он всё говорил тихонько, гнусаво, глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом.
- Если окажется, напримерно, что это хозяин же и научил меня: иди испытай мне мальца - насколько он вор? Как тогда будет?
- Не дам я тебе калоши,- сказал я сердито.
- Теперь уж нельзя не дать, коли обещал!
Он взял меня за руку, привлёк к себе и, стукая холодным пальцем по лбу моему, лениво продолжал:
- Как же это ты ни с того, ни с сего,- на, возьми?!
- Ты сам просил.
- Мало ли чего я могу попросить! Я тебя попрошу церкву ограбить, как же ты - ограбишь? Разве можно человеку верить? Ах ты, дурачок...
И, оттолкнув меня, он встал.
- Калошев мне не надо краденых, я не барин, калошей не ношу. Это я пошутил только... А за простоту твою, когда пасха придёт, я те на колокольню пущу, звонить будешь, город поглядишь...
- Я знаю город.
- С колокольни он краше...
Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушёл за угол церкви, а я, глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был хозяином проверить меня? Идти в магазин было боязно.
На двор выскочил Саша и закричал:
- Какого чорта ты возишься!
Я замахнулся на него клещами, вдруг взбесившись.
Я знал, что он и приказчик обкрадывают хозяина: они прятали пару ботинок или туфель в трубу печи, потом, уходя из магазина, скрывали их в рукавах пальто. Это не нравилось мне и пугало меня,- я помнил угрозу хозяина.
- Ты воруешь? - спросил я Сашу.
- Не я, а старший приказчик,- объяснил он мне строго,- я только помогаю ему. Он говорит - услужи! Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он всё понимает. А ты молчи!
Говоря, он смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев, как это делал старший приказчик. Он неутомимо показывал мне своё старшинство и власть надо мною, кричал на меня басом, а приказывая мне, вытягивал руку вперёд отталкивающим жестом. Я был выше его и сильнее, но костляв и неуклюж, а он - плотненький, мягкий и масляный. В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нём что-то неприятное, смешное. Он ненавидел кухарку, бабу странную,- нельзя было понять, добрая она или злая.
- Лучше всего на свете люблю я бои,- говорила она, широко открыв чёрные, горячие глаза.- Мне всё едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики - мне это всё едино!
И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца её, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше:
- Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше!
Саша сердится:
- Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик!
- Ну, этого я не вижу. Для меня, покуда не женат, ребёнок!
- Дура, дурья голова...
- Бес умён, да его бог не любит.
Её поговорки особенно раздражали Сашу, он дразнил её, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила:
- Эх ты, таракан, богова ошибка!
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в её подушку булавок или как-нибудь иначе "подшутить" над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснётся, зажжёт лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло:
- Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело её пахнет воском и ладаном и что она скоро умрёт. Может быть, даже сейчас вот ткнётся лицом в пол и умрёт. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня:
- Шш! А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой...
Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног. Грудей у неё не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали рёбра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет:
- Хоть умереть бы, что ли, такая всё тоска...
Или спросит кого-то:
- Вот и дожила - ну?
- Спи! - говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни.
- Ведьма! - звал её Саша за глаза.
Я предложил ему:
- А ты в глаза скажи ей это!
- Думаешь, побоюсь?
Но тотчас же сморщился, говоря:
- Нет, в глаза не скажу! Может, она вправду ведьма...
Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чём не мирволила,- дёрнет меня за ногу в шесть часов утра и кричит:
- Буде дрыхнуть-то! Тащи дров! Ставь самовар! Чисти картошку!..
Просыпался Саша и ныл:
- Что ты орёшь? Я хозяину скажу, спать нельзя...
Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспалёнными бессонницей глазами:
- У, богова ошибка! Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала.
- Проклятая,- ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне: - Надо сделать, чтоб её прогнали. Надо, незаметно, соли во всё подбавлять,- если у неё всё будет пересолено, прогонят её. А то керосину! Ты чего зеваешь?
- А ты?
Он сердито фыркнул:
- Трус!
Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг села на пол, точно кто-то толкнул её в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперёд, а изо рта у нее потекла кровь.
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго смотрели на неё, не в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету. Пришёл хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал:
- Действительно умерла... Что такое?
И стал креститься в угол, на маленький образок Николы Чудотворца, а помолившись, скомандовал в сени:
- Каширин, беги, объяви полиции!
Пришёл полицейский, потоптался, получил на чай, ушёл; потом снова явился, а с ним - ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли её на улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне:
- Вымой пол!
А хозяин сказал:
- Хорошо, что она вечером померла...
Я не понял, почему это хорошо. Когда ложились спать, Саша сказал мне необычно кротко:
- Не гаси лампу!
~ Боишься?
Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.
Саша высунул нос из-под одеяла и предложил тихонько:
- Давай ляжем на печи, рядом?
- Жарко на печи.
Помолчав, он сказал:
- Как она - сразу, а? Вот тебе и ведьма... Не могу уснуть...
- И я не могу.
Он стал рассказывать о покойниках, как они, выходя из могил, бродят до полуночи по городу, ищут, где жили, где у них остались родные.
- Покойники помнят только город,- тихонько говорил он,- а улицы и дома не помнят уж...
Становилось всё тише, как будто темнее. Саша приподнял голову и спросил:
- Хочешь, посмотрим мой сундук?
Мне давно хотелось узнать, что он прячет в сундуке. Он запирал его висячим замком, а открывал всегда с какими-то особенными предосторожностями и, если я пытался заглянуть в сундук, грубо спрашивал:
- Чего тебе надо? Ну?
Когда я согласился, он сел на постели, не спуская ноги на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук на постель, к его ногам. Ключ висел у него на гайтане, вместе с нательным крестом. Оглянув тёмные углы кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв её, вынул несколько пар белья.
Сундук был до половины наполнен аптечными коробками, свёртками разноцветной чайной бумаги, жестянками из-под ваксы и сардин.
- Это что?
- А вот увидишь...
Он обнял сундук ногами и склонился над ним, напевая тихонько:
- Царю небесный...
Я ожидал увидеть игрушки: я никогда не имел игрушек и относился к ним с наружным презрением, но не без зависти к тому, у кого они были. Мне очень понравилось, что у Саши, такого солидного, есть игрушки; хотя он и скрывает их стыдливо, но мне понятен был этот стыд.
Открыв первую коробку, он вынул из неё оправу от очков, надел её на нос и, строго глядя на меня, сказал:
- Это ничего не значит, что стёкол нет, это уж такие очки!
- Дай мне посмотреть!
- Тебе они не по глазам. Это для тёмных глаз, а у тебя какие-то светлые,- объяснил он и по-хозяйски крякнул, но тотчас же испуганно осмотрел всю кухню.
