До самого рая - Ханья Янагихара
К середине июля я как будто жила в расколотом пополам мире. В лаборатории все изменилось: крышу Ларссон-центра превратили в офис для команды эпидемиологов из Министерства здравоохранения, а часть самого большого коридора на цокольном этаже преобразовали в офис для сотрудников Министерства внутренних дел. Ученые суетились с озабоченным видом, и даже кандидаты хранили молчание. Я знала только, что то, что они обнаружили, очень опасно – настолько опасно, что это затмило даже возбуждение, вызванное открытием.
Но за пределами УР все шло так же, как и всегда. Шаттл привозил меня на работу и отвозил с работы. В магазине были продукты, и в течение целой недели лошадь даже продавалась со скидкой, как это иногда случалось, когда на комбинатах на Западе производили больше мяса. И музыку, и выпуски новостей передавали по радио в положенное время. Никто не занимался приготовлениями, которые, как я знала из школьной программы, проводились перед эпидемией 70 года: военных не стало больше, реквизиции помещений не было, комендантский час не восстановили. По выходным Площадь, как обычно, заполнялась людьми, и хотя Дэвид перестал ждать меня, я по-прежнему стояла у входной двери, смотрела в ее окошко каждую субботу в тот же час, когда мы познакомились, и искала его, как он раньше искал меня. Но больше я его не видела. Несколько раз я думала, что, может, стоило все-таки купить у той торговки порошок и подсыпать его в напиток Дэвида, как она говорила, а потом вспоминала, что это не Дэвид перестал видеться со мной – это я перестала видеться с ним. Тогда я начинала раздумывать, не пойти ли на Площадь и не подождать ли, пока эта женщина снова подойдет ко мне, – не ради порошка, который заставил бы Дэвида влюбиться в меня, а ради другого порошка – порошка, который заставил бы меня поверить, что кто-то вообще способен меня полюбить.
Пожалуй, единственное, что изменилось в моей жизни вне работы, – муж теперь проводил дома больше времени, чем обычно, часто спал в своей кровати или дремал на диване. В свободные вечера он возвращался раньше, и я слышала, как медленно, даже тяжело он ходит по квартире. Обычно он двигался почти неслышно, но теперь его походка изменилась, а забираясь в постель, он кряхтел, как будто от боли, и лицо у него часто выглядело опухшим. Он работал сверхурочно на Пруду точно так же, как я работала сверхурочно в лаборатории, но я не знала, знает ли он то, что знаю я, – а впрочем, знала я не так уж много. Люди на Пруду и на Ферме выполняли важную работу, но как я не представляла, чем они на самом деле занимаются, так и они сами зачастую этого не представляли. Может быть, мой муж задерживался допоздна потому, что какая-нибудь лаборатория – возможно, даже лаборатория УР – срочно потребовала определенный компонент определенного растения, но как я не знала, зачем готовлю мышей, так и он не знал, зачем готовит образец. Ему просто давали задание, и он его выполнял. Разница заключалась в том, что я не интересовалась, почему мне давали новое задание; мне было достаточно понимать, что моя работа важна, что она полезна и что ее нужно делать. Но мужу оставалось два года до получения докторской степени, когда его объявили врагом государства и исключили из университета, – он хотел бы знать, для чего ему дают те или иные задания. Может, он даже захотел бы высказать свое мнение. Но только теперь он никогда не сможет этого сделать.
Помню, однажды я очень расстроилась после одного из наших с дедушкой уроков, на котором он рассказывал, какие вопросы надо задавать людям. Наши занятия часто меня расстраивали, потому что они напоминали, как трудно мне делать, говорить и думать то, что казалось таким легким для всех остальных.
– Я не умею задавать правильные вопросы, – сказала я дедушке, хотя это было не совсем то, что я имела в виду; я не знала, как сказать то, что я действительно имела в виду.
Дедушка немного помолчал.
– Иногда не задавать вопросы – это хорошо, котенок, – сказал он. – Не задавая вопросов, ты не подвергаешь себя опасности.
Потом он посмотрел на меня, посмотрел пристально, как будто видел мое лицо в последний раз и хотел его запомнить.
– Но иногда спрашивать нужно, даже если это опасно. – Он снова помолчал. – Не забывай об этом, котенок.
– Хорошо, – сказала я.
На следующий день я пошла к доктору Моргану. Доктор Морган – самый старший постдок в лаборатории, он руководит всем техническим персоналом. Но, несмотря на это, кандидаты не хотят быть похожими на него. Иногда я слышу, как кто-нибудь из них говорит остальным: “Упаси господи стать как Морган”. Дело в том, что у доктора Моргана нет собственной лаборатории и он по-прежнему подчиняется доктору Уэсли, хотя пришел в УР семь лет назад. Вообще мы с доктором Морганом начали работать у доктора Уэсли в один и тот же год. Дедушка говорил, что в каждой лаборатории есть как минимум один постдок, который занимает одну и ту же должность годами, но я ни в коем случае не должна ни заводить с такими людьми разговор на эту тему, ни напоминать им о том, как долго они здесь работают, ни спрашивать, почему они не ушли куда-нибудь еще.
Так что я никогда не спрашивала. Но доктор Морган всегда был добр ко мне и, в отличие от многих других ученых в лаборатории, всегда здоровался со мной, если мы встречались в коридоре. Тем не менее я редко обращалась к нему – разве что для того, чтобы попросить разрешения уйти пораньше или прийти попозже, и поскольку я не представляла, как лучше с ним заговорить, я минут пять прождала возле его стола, когда основная часть сотрудников ушла на обед, не зная, что делать, и надеясь, что когда-нибудь он все-таки оторвется от работы.
Наконец он поднял голову.
– Кто-то за мной наблюдает, – сказал он и обернулся. – Чарли. Что вы делаете, зачем вы тут стоите?
– Извините, доктор Морган, – сказала я.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Нет, – сказала я и поняла, что не могу придумать,
