Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Петр Алешковский:
Бороться можно только с самим собой
Выход романа «Крепость» писателя, радиоведущего и археолога П. Алешковского стал поводом для разговора о деревенской прозе, красоте сорняков, Соловках З. Прилепина и травелогах.
Хотелось бы начать с вашей относительно неновой книги 2010 года – сборнике путевых очерков «От Москвы» (надеюсь, потом логикой разговора я оправдаю этот вопрос). Дальний Восток, Армения – что было ярче и неожиданнее всего? И – согласны ли вы, что жанр травелога сейчас довольно витален и интересен у нас?
Я не отслеживал интерес к травелогам по векам-столетиям. Нам только кажется, что в советское время записки путешественников были редкостью, но «Одноэтажная Америка», Армения Мандельштама-Битова-Ахмадуллиной и тд… Путешествовать важно, и фотоаппарат, особенно цифровой-современный, паче того телефон-андроид, сжившийся с рукой или нагрудным карманом, не передадут того, что может слово и глаз, и, обязательно, ухо, ловящее музыку слов, слова, звуки. Нет, травелог всегда востребован, но вот назвали его эдаким современным словом, и, кажется, появилось нечто новое. Тра-ве-лог. Звучит, однако. Но сентиментальное путешествие и записки о Галльской войне не хуже, согласитесь?
Моя старая профессия археолога, подзабытая-позаброшенная, сидит во мне, весной начинает работать моторчик, хочется в «поле». Только не всегда карты ложатся, как надо, за путешествия надо платить, а я выезжать на два-три дня на манер «Скорой помощи» не соглашаюсь. Месяц – минимум. Иначе не понять-почуять место. И Сахалин был потрясающий, эх, еще бы раз туда скатать, и Мурманск, а уж про Армению не говорю. А Казахстан, степи – без них не было бы Туган-Шоны, не понял бы, не прочувствовал бы монголов.
Историк, занимающийся некоей страной, городом и не побывавший много раз в изучаемом пространстве, вызывает у меня недоверие, подозрение, а иной раз и брезгливость.
И да – нет неинтересных мест, есть неподготовленность к их приятию.
И старая, банальная моя мысль – Москва – не Россия, Париж – не Франция. Потому и «От Москвы», а уж, что до самых до окраин, это так, красоты ассоциации для.
И герой вашей уже самой новой книги «Крепость» – археолог. Опять же – какие археологические экспедиции вспоминаются чаще всего?
Разные. Мне повезло, я успел «попробовать» неолит в Рязанской области, бронзу и железо в Сальских степях, Среднеазиатские древности в Пенджикенте в Таджикистане, эпоху древнерусских курганов в Гнездове под Смоленском, русские средневековые древности и русский город в Великом Новгороде. Окончив МГУ, работал в ВО «Союзреставрации» археологом, копал уже самостоятельно в Новгороде, Кирилло-Белозерском и Ферапонтовом монастырях, на Соловках, в Астрахани, на Подмосковных памятниках архитектуры, и, главное, много ездил, но, увы, есть регионы, которых не повидал и, вероятно, уже не повидаю – Туву, Хакассию, Якутию, Курилы, Камчатку, Ямал… В Америках бывал и в верхней и в нижней, а в Африке не был, ну что перечислять, пустое это. Воспоминания и образы встают перед глазами тогда, когда в них появляется потребность. Хотя, бывает, возникают беспричинно, цвета, воздух, запахи… Жизнь в городе утомляет, лучше жить на природе и, по возможности, без людей, или с минимальным их количеством. Жил бы в лесу, но ведь комары заедят и скука одолеет. Без выездов – тоска, и без книг и привычных книжных полок – тоже тоска. Так от тоски к тоске и кочуешь.
Археология как наука мне рано наскучила, вещи встречаются прелестные, живые, необычные, но накалывать жука на картонку всегда было скучно. Мне за вещами мерещились люди, потому и ушел в фантазирование, а вот уважение к труду ученого осталось на всю жизнь. Каждому дается свой оптический прибор, чтобы что-то суметь понять, что ли… точнее прифантазировать, объяснить себе – зачем и почему.
Другое дело письменные источники, там уже слышны голоса, там все же есть тени живых людей, а где есть тени, могут и люди появиться, просто надо их себе представить, как в коробочке у Михаила Афанасьевича Булгакова, – у него там рождались пьесы. Только вот пьес я не писал никогда – это высочайший полет. Я не в тех слоях летать научился. Ниже. Приземленнее, что ли. У прозы совсем другая энергетика, нежели у пьесы, в прозе стрекот согласных необходим, в пьесе – перекличка птичья, соревнование голосов и скорых идей. Рассказывание и разговор – науки разные, не говоря уж о дервишском шаманизме поэзии, там все в разных небесах происходит, даже если на поверку кажется просто-просто, как у Уитмена или Твардовского. Голосов у природы много, тот, кто свой голос поймал, чего-то добился, кто свой мир создал – победил, что ли, вопрос только кого? Бороться с Необоримым глупо и бессмысленно, бороться можно только с самим собой.
«От Москвы» – герой «Крепости» совершает то, о чем вы сейчас говорили, уезжает в умирающую деревню, живет там один (хоть и – не очень удачно). А вы так – банальный эпитет, но – вкусно и смачно описываете снег, запах дыма, избу, лес и зиму, что впору говорить о возрождении в вашем романе деревенской прозы. Она еще возможна?
Сегодня мне совершенно понятно, что термин «деревенская проза» не просто устарел, он – привычное для пишущих о литературе клише, необходимый ярлык или бренд, как теперь говорят, нужный лишь для того, чтобы в магазине вы не ошиблись с выбором. Кому «Гуччи», кому – «Фигуччи». Навешивать ярлыки не мое дело. Нет уже ни Белова, ни Распутина, ни Виктора Петровича Астафьева, которого одного из этой троицы и ценю по-настоящему. «Прокляты и убиты» – деревенская проза? Да просто – Проза! Тогда как первые двое, заигравшись в разбирательствах, ослепнув от почитания, принялись пасти народы и заглушили родник, что в них когда-то проснулся. Астафьев – истинный житель провинции, остался верен своему времени и себе, смотрел вглубь, не растекаясь по бескрайней земле – ширина до горизонта неохватна, человек в ней теряется, становится точкой, теряя данный природой объем и вес.
Если идти от слова «деревенский», «деревенская», «деревня». Понятно, что упомянутые писатели думали в те времена, когда наметился слом привычной системы – городское население начало превышать деревенское, плач по Матере-Матрене не глобальное рассуждение, не философия жизни, просто плач, наподобие рок-баллады, что живет яркой жизнью, но недолговечна по законам жанра.
Деревенский уклад сломан и почти исчерпан, многие поляны будут еще расцветать желтыми покрывалами одуванчиков,
