Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова
Там играла всегда музыка, приезжала я только зимой, жару не любила, и мертвый сезон был моим любимым. Тихо, музыка, никаких потных тел кругом, неспешный бармен Армен варит кофе в турке. Кофе по-турецки.
Медленно водит дно турки по горячему песку, глаза остановились, время тоже, а куда спешить.
Море под цвет пальто, мне двадцать лет, Армену чуть больше, музыка. Амада ми аморе миа а-а-а…
Потом я высматривала катер Жорика Парцвания, он любил прогуливать туристов на своем катере, был небольшой, в сванской шапке, смешливый, научный работник, между прочим… Но любил катер. Так мечтал стать всю жизнь дальнобойщиком один знакомый бизнесмен. Но не стал.
А Жорик науку разлюбил, море и катер свой полюбил и приезжих в поисках любви девушек тоже.
Однажды он катал три часа молодоженов из Москвы. Муж был на вид «кушать подано», а жена – красивая яркая блондинка, которая уже сейчас знала, с кем будет мужу изменять. Она делала без конца мне комплименты, но я-то понимала, что женщина женщине, особенно такая, спокойно говорит «какая вы красивая» только в одном случае. Если чувствует себя намного лучше, красивее и даже ни в какое сравнение. Может себе позволить такую мелочь, не жалко. Я все понимала, но улыбалась, благодарила, как будто верила.
Жорик любил со мной болтать и всегда радовался, когда я приходила в своем зеленом длинном драпе.
«А давай я тебе номер сниму, что ты мотаешься в эту деревню?» – как-то предложил он. Жорик был как будто совсем русский, чисто говорил, из грузинского только шапочка и фамилия. И нос.
«Давай», – легкомысленно согласилась я. Мне и правда надоело по полтора часа ездить к своим хозяевам и умываться из колодца.
Жорик был настолько открыт, что ничего коварного я не заподозрила, хотя втайне даже мечтала. И вот поздно вечером, пристроив катер, он постучал и вытянул руку с шампанским.
В номере было два кресла. Полночи Жорик рассказывал, как нужно соблазнять приезжающих дурочек, как будто я была парнем, начинающим прыщавым соблазнителем, а не приезжей девушкой в зеленом драповом пальто. Он говорил и говорил, что надо разжалобить женщину, и всё. И она твоя. Мол, мне одиноко и страшно в этом жестоком мире, часто хочется покинуть его, а иногда такая тоска за горло схватит… И показывал рукой, слава богу, на своем горле, не на моем.
Все рассказал, шампанское мы выпили, шоколадки съели и молчим.
– А эта Оля, молодоженка… Из Москвы… Она сказала, что я красивая, представляешь?
– Представляю, – ответил Жорик. – Она дочка секретаря какого-то партийного, ей все можно говорить…
Я замолчала и обиделась.
Жорик не приставал, не считает, вот видишь, меня красивой, надо было в деревню ехать, там мамалыга и собаки скулят ночью и дерутся иногда. И звезд много белых на черном небе. Я часто сидела на крылечке дома, смотрела на звезды.
И вдруг Жорик говорит:
– Слушай…. Вот я пришел, если честно, тебя совратить… Но как я могу теперь это сделать, если перед этим посвятил тебя в рецепты соблазнения. Мне очень стыдно, но я теперь не смогу. После этого не смогу… С тобой – не смогу так. Давай просто поболтаем.
И я его поняла. Он был совсем неглуп, совсем.
Мы болтали всю ночь, хохотали как безумные, и это была самая эротическая ночь в моей жизни, самая.
Утром Жорик заснул на единственной кровати, а я из кресла смотрела на него. Потом проснулся, вскочил, выругался, что проспал, сказал, что будет ждать на причале вечером, в пять, как всегда. Чтобы я ему кофе тоже взяла.
Ополоснул лицо, кинул на голову сванскую шапочку, поцеловал меня в макушку и произнес: да красивая, красивая… А то бы я пришел к некрасивой…
Потом в Таллин приходили посылки с мандаринами, зимой, и открытки. В них он писал, что ни с кем никогда у него не было такой ночи шикарной. А всего-то в макушку чмокнул.
А потом погиб на той войне. Ее еще конфликтом называют.
Абсолютно бесконфликтный Жорик погиб в абхазо-грузинском конфликте. Бред, бред, бред.
Я так давно
03.06. Это единственное сочетание цифр, которое я никогда не забуду, потому что в этот день родился ты. Все остальные пароли, явки, логины я успешно забываю, все другие цифры и слова для меня не так важны. Как день твоего рождения. И когда я каждое утро набираю эти цифры, чтобы войти в свой компьютер, то как будто говорю тебе: «Привет! С днем рождения!»
Какой может быть день рождения, когда уже был день смерти? Но ты ведь ничего не понял, я надеюсь, очень хочу, чтобы ты ничего не понял. Не понял, почему вдруг упал, если за минуту до этого смеялся.
Иногда я набираю 03.06 – и жалею себя. Вот, думаю, только цифры остались. Какая неправда! Все осталось. Остался сын, у которого твои ступни и ладони, твоя верность и реакции, твои зеленые глаза, и, когда он нервничает – особенно зеленые. И, как ты, он до хруста ломает пальцы, действует мне на нервы. Как ты действовал. Раздражал. Ведь нервы только у меня были… Только у меня были тогда нервы…
И за футбол он тоже родину продаст, до сих пор играет, как ты мечтал, – и за институт, и за район, в память о тебе играет, он помнит, как ты водил его на тренировки. Вчера купил большие садовые ножницы, какой-то еще инвентарь, завтра мы поедем к тебе. Там много травы вокруг, высокая зеленая трава… Лес, который ты любил больше любого моря, все так же виден. Леса, в отличие от людей, бывают вечны. Шелестят, шелестят столетиями… Я рада, что рядом с тобой лес. Ты уходил в него всегда один, тебе легче всего было там, а не с людьми. Еще с котом нашим было легко. В лесу и с котом. Со мной было не так легко и хорошо.
Сейчас, уже десять лет, ласково и тихо шелестит над тобой прохладный лес. А я одна теперь уезжаю на залив, брожу.
Знаешь, я ведь писать стала. Вдруг записала, после твоего ухода. Пишу и пишу. Пишу и пишу…
Молодой писатель, смех. Как бы ты радовался сейчас за меня, как ребенок! Прикрыла глаза, представила, улыбаюсь. Не открывать бы их вообще, видеть тебя под ресницами… Видеть и видеть.
Не уходи. Побудь со мною. Я так давно тебя люблю.
Резиновая страсть
У нас убирает подъезд клептоманка по резиновым коврикам.
Наш коврик перед дверью исчезал уже бессчетное количество
