Незнакомец в спасательной шлюпке - Митч Элбом
Когда Яннису исполнилось тридцать лет, его отец Георгиос Пападапулус настоял на том, чтобы сын вернулся в Грецию и «взялся за ум».
ГЕОРГИОС ПАПАДАПУЛУС: «Мой сын очень способный. Даже ребёнком он мог решать сложные математические уравнения в уме. Я решил, если он сфокусируется, например, на экономике, то, учитывая его врождённые лидерские качества, он сможет оказать большую услугу своей стране».
ЖУРНАЛИСТ: Год спустя Яннис победил на своих первых выборах в парламент – по большей части благодаря своей славе. А через несколько лет, несмотря на возражения других членов правительства, был назначен постоянным представителем Греции при ООН и стал самым молодым политиком в истории Греции, получившим этот статус. Критики утверждали, что это назначение было политической услугой его отцу. Но Яннис стал достойным представителем и посодействовал заключению нескольких международных сделок, позволивших вывести Грецию из серьёзного финансового кризиса.
В тридцать четыре Яннис Пападапулус стал самым юным гостем Джейсона Ламберта в путешествии «Великой идеи». Он объявлен погибшим, его недолгая жизнь и блестящие карьерные перспективы стали жертвой трагического события, произошедшего в океане той роковой ночью.
Море
Наш семнадцатый день здесь, время близится к полуночи. Прости, ангел мой. До этого момента я не мог тебе написать. С тех пор как Яннис свернул той птице шею, я живу как в тумане. Не знаю, почему это событие так на меня повлияло. Не могу выкинуть его из головы. Всё тело окаменело, я едва могу заставить себя сесть.
Тебе, возможно, хочется знать, что происходило дальше. Ничего. По крайней мере, в следующие несколько минут. Никто на плоту не представлял, что нам делать с этой мёртвой птицей. Мы просто глядели друг на друга. Наконец заговорил Жан-Филипп.
– Мисс Гери, – произнёс он тихо, – можете передать мне нож?
И он начал разделывать птицу, отрезал крылья, голову. Нина поморщилась и спросила, разбирается ли Жан-Филипп в том, что делает. Он ответил, что да, он уже занимался этим в детстве на Гаити, обычно разделывал куриц, но разница невелика. Было видно, что ему неприятно это делать. Возможно, и в детстве его тоже не сильно радовало это занятие.
Мы отодвинулись, когда брызнула кровь и вывалились внутренности птицы. В конце концов Жан-Филипп отрезал грудку – самую мясистую часть – и разрезал на длинные кусочки. Сказал каждому взять по одному.
– Мы будем есть её сырой? – спросил Ламберт.
– Можешь высушить на солнце, – сказал Яннис, беря кусок, – если готов подождать два дня.
Яннис принялся жевать. Нина отвернулась. Гери взяла кусок и передала его маленькой Элис. Та уже, по обыкновению, отдала его Богу, поэтому Гери протянула ей ещё один кусок. Вскоре все они жевали, усиленно двигая челюстями. Я не смог себя заставить.
– Давай, Бенджи, – сказал Жан-Филипп. – Ты должен поесть.
Я помотал головой.
– Не кори себя за убийство этой птицы. Ты сделал это ради всех нас.
Я посмотрел на него, глаза наполнились слезами. Если бы только он знал правду. Что я ничего ради них не сделал, причем тогда, когда это было действительно важно.
Я бросил взгляд на Бога, который жевал свой кусок и всё это время смотрел на меня. Он доел и улыбнулся.
– Я рядом, Бенджамин, – сказал он. – В любое время, если захочешь поговорить.
* * *
Сегодня вечером, сразу после заката, я заметил, что Нина с Яннисом сидят близко друг к другу. На нашем плоту не так уж значимо, с кем ты сидишь, учитывая его компактность. Ты всегда на кого‑то опираешься. Удивительно, как быстро мы привыкли к тесному пространству, сгибать спины, давая друг другу проход, пододвигать ноги, чтобы другой человек мог размяться. Ламберт, Гери и Яннис наверняка привыкли к огромным комнатам в огромных домах. Должно быть, для них это странно – не иметь собственной площади.
И всё же Нина с Яннисом сидели близко не из практических причин – они составляли друг другу компанию. Рука Янниса лежала на борту позади Нины. В какой‑то момент она положила голову ему на плечо, длинные ручейки её волос стекали на его грудь. Он сжал её плечо и поцеловал её в лоб.
Я машинально отвернулся, то ли из уважения к их личному пространству, то ли из зависти, трудно сказать. Да, нам дерёт горло жажда, наши желудки рычат от голода. И всё же больше всего мы жаждем утешения. Нежных объятий. Кого‑то, кто прошепчет: «Всё хорошо. Всё нормально».
Быть может, Нина и Яннис обретают это утешение друг в друге. Я обретаю его в написании этих страниц, Аннабель, в мыслях, перетекающих из мозга в пальцы, а потом в ручку и на бумагу. К тебе.
Я обретаю его в тебе.
Сейчас уже очевидно, что я умру в этих водах. И если так, я хочу, чтобы мир прочитал несколько абзацев обо мне и о моей жизни. У меня нет причин ждать, что именно так и будет, но когда все твои большие надежды тают, начинаешь хвататься за малые. Кто знает, может, эта история всё же увидит свет.
* * *
Что ж, вот вам краткий пересказ моей жизни: я единственный ребёнок в семье, родился в графстве Донегол, в Ирландии, в маленьком северном городке Карндоне, совсем недалеко от места, где смешиваются воды Гебридского [8] моря и Атлантического океана. Моя мать, как и многие ирландцы, в детстве любила играть в гольф на поле недалеко от дома. Она была так хороша, что в восемнадцать лет победила в местном турнире и получила в награду билет и поездку на Открытый чемпионат по гольфу в Шотландию. Как я узнал позже, там она познакомилась с моим отцом. Их близость, плодом которой явился я, была недолгой, после мать не видела его много лет. Через девять месяцев родился я. Мама никогда не называла имени отца, сколько бы я ни просил. И больше никогда не играла в гольф. Порой ребёнком я слышал, как она поздно ночью на кухне спорит с каким‑то мужчиной с низким голосом, и думал, что, возможно, это и есть мой отец. Но это был лишь её бывший возлюбленный, который мог бы однажды жениться на ней, если бы она не укатила тогда на неделю в Шотландию и не «сгубила себя». Он кричал это снова и снова, я слушал это, вжимаясь лицом в подушку, и навсегда устыдился факта своего появления на свет.
У меня была тётя Эмилия, мать
