Шум дождя - Владимир Германович Лидин
— Живу… тысячи людей так живут. Особых событий нет — и слава богу.
Она как бы примирилась со своей непримечательной жизнью, и это было так непохоже на прежнюю Сашу с ее порывами.
— Наверно, Юрий Николаевич, не нашел во мне то, что искал, — сказала она уже напрямик. — Он искал яркое, а во мне ничего яркого нет… я домашняя, люблю книги и живопись, в нашей картинной галерее есть несколько старых фламандцев, знаешь, так смугло, а по светотени просто необыкновенно, и серебро утвари чувствуешь, и изломы шелка, часами могу смотреть.
— Поедем-ка со мной в Москву, Саша… походим по Третьяковской, поговорим об искусстве, — сказал Тимошин, как о чем-то очень простом, но она с испугом посмотрела на него:
— Ну что ты… это невозможно. Юрий Николаевич не терпит, когда в доме беспорядок, а все хозяйство на мне. Уже шестой час, — вдруг заторопилась она, — пора накрывать на стол.
Саша явно боялась продолжить этот болезненный для нее разговор. Тимошин остался сидеть возле посиневшего окна, берегов Волги не было видно, только один ржавый огонек светился в приречной синеве. В жизни Саши все было всегда ясно и строго, и ее настороженная торопливость теперь говорила, что многим уже пришлось Саше поступиться.
В шесть часов вечера вернулся из театра Твердынцев. Посторонних в эту пору обеда и отдыха перед вечерним спектаклем он не любил, и Саша несколько виновато шепнула ему в прихожей, что приехал ее брат.
— Очень рад, — сказал Твердынцев, принудив себя быть любезным. Рука у него была полная, мягкая, и весь он, со своими округлыми, атласно-выбритыми щеками и ямочкой на подбородке, был женствен и щеголеват. — Надолго ли к нам?
Он говорил расположенно, но его глаза отсутствовали, и Тимошин понимал, что нарушил привычный распорядок: впрочем, не было ничего дурного в том, что уставший после репетиций человек хочет отдохнуть.
— Нет, всего на два дня, — поторопился ответить Тимошин, чтобы тот не подумал, будто он собирается расположиться у них по-родственному.
— Что ж так мало… не успеете даже наши новые постановки посмотреть.
Твердынцев был любезен и во время обеда, подливал вина, доверительно рассказывал о трудностях в театре, посетовал на драматургов, которые мало пишут хороших пьес, и только о своей жизни с Сашей ничего не сказал, будто Тимошина могли интересовать лишь театральные дела.
После обеда Юрий Николаевич все же пошел отдохнуть, а Саша, прибирая со стола, говорила:
— Ужасно устает… все приходится делать самому, хороших помощников мало, и с актерами тоже хлопот не оберешься, — но она повторяла чужие слова, и это было так далеко от той прямоты и душевности, которые составляли прелесть ее натуры.
Вечером Твердынцев предложил посмотреть спектакль в театре. Тимошин сидел с сестрой в пустующей ложе, шла пьеса из жизни партизан. Главный герой, изображавший проникшего в тыл врага партизана, держался столь зловеще и загадочно, что будь то в действительности, его разоблачили бы с первого взгляда; была и партизанка, проникшая в тыл врага в качестве эстрадной певицы. По ходу одного из действий она пела и танцевала на эстраде ресторана, выкидывая ноги, как в канкане, и Тимошин усомнился, такой ли уж хороший режиссер Твердынцев? Может быть, думала то же и Саша, но мучительно скрывала это.
— Что же делать, если нет хороших пьес, — говорила она в антракте, — Юрию Николаевичу приходится прямо-таки бороться за репертуар.
Но это были тоже не ее слова, да и произносила она их без всякого чувства.
— Давай, посидим в фойе в тишине, — предложил Тимошин перед началом очередного акта.
— Нет, что ты, — испугалась Саша. — Юрий Николаевич ужасно обидится. Сегодня, правда, не очень удачный спектакль, к тому же идет он во втором составе исполнителей.
Они досмотрели спектакль до конца. Апофеоз с мелодраматическим монологом, обращенном к публике с авансцены, был уже совсем нестерпим, даже Саша потихоньку морщилась. Твердынцев еще задержался в театре, и они шли одни по ночным улицам засыпающего города.
— Ты завтра приходи с утра, Юрий Николаевич к десяти уже в театре, а я буду ждать тебя к завтраку… насушу гренков твоих любимых, — говорила Саша по дороге.
Он понимал, что Саша боится и его отзыва о спектакле, и продолжения начатого днем разговора; но она призналась сама:
— Детишек Ксении ужасно хочется повидать… наверно, совсем забыли меня, в прошлом году я почти собралась поехать в наш Медынск, да начались экзамены в студии, выступала я плохо и с отрывком провалилась. Юрий Николаевич считает, что я мало работала, но дело совсем не в этом.
Они шли минуту молча. Снежок несло с реки, зима еще не сдавалась здесь, на Волге.
— Приезжай все-таки, Саша, в Москву. У меня добрая соседка, старая ткачиха с Трехгорки… помогает мне немного по хозяйству. Все жениться меня побуждает, — усмехнулся Тимошин.
— Нашел уже кого-нибудь?
— Пока еще нет… пока люблю только вас двоих — тебя и Ксению.
— А я бы порадовалась за тебя, если бы ты нашел хорошую девушку.
Он не сказал, что порадовался бы и он, если бы истинная любовь занесла ее, Сашу, в этот город…
У подъезда он поцеловал сестру в щеку, подождал пока освещенный лифт всполз за окнами лестничной клетки вверх, и в глубоком раздумье пошел дальше.
На ночь Твердынцев ограничивался обычно лишь стаканом кефира: он дорожил своим здоровьем, летом уезжал в Кисловодск лечить печень, возвращался подтянутый и посвежевший, и на некоторое время хватало ровного состояния его духа; потом он снова начинал раздражаться, и Саша убеждала себя, что это следствие его болезни.
Юрий Николаевич умылся, надел пижаму и сел за стол.
— По каким делам приехал твой брат? — спросил он, взбалтывая бутылку с кефиром.
— По делам нашего областного музея… Витя ведь большой специалист по древней живописи, да и по реставрации.
Твердынцев промолчал, и Сашу это почему-то задело.
— Ты сомневаешься? — спросила она. — Неужели ты никогда не читал его статей, хотя бы в «Советской культуре»?
— Возможно, что и читал, — сказал он неопределенно. — Впрочем, это не существенно.
Юрий Николаевич вернулся из театра явно не в духе.
— Пришивать ошибки легко, — сказал он вдруг, — режиссер всегда во всем виноват, хотя пьесы пишет не он, а драматурги.
Саша была замужем пять лет, но до сих пор не могла принудить себя называть мужа сокращенно по имени; даже звоня ему по телефону в театр, она обычно говорила лишь: «Это я». Брат явно пришелся чем-то не по душе Юрию Николаевичу. Саша чувствовала это, а сегодняшний спектакль, видимо, напомнил о том, что сезон был неудачный,
