Малоизвестный Довлатов - Сергей Донатович Довлатов
Не желаем спорить и возражать. Пусть все будет чинно и спокойно. Как в морге...
Видел я раз случайно пекинскую кинохронику. Торжественный митинг, центральная площадь. Полмиллиона китайцев в одинаковых синих робах. Главный что-то пискнул, и китайцы дружно пискнули в ответ. И одновременно протянули вверх сжатые кулаки.
Тут я, честно говоря, перепугался. Вот это машина! Полмиллиона шурупов и винтиков! И все заодно. Да это пострашнее водородной бомбы!..
Настанет ли конец бараньему единодушию?! Проснется ли в нас думающий, колеблющийся, свободный человек?!
Против моего дома...
Против моего дома есть небольшой супермаркет. Вы заходите, накладываете продукты. Затем рассчитываетесь у прилавка.
Миловидная девица укладывает содержимое тележки в коричневый бумажный пакет.
Вы слышите приветливое:
— Thank you! Have a nice day!
Там же имеются в продаже целлофановые мешки. Стоят — десять центов.
Вы покупаете этот мешок. Платите десять центов. Однако в целлофановый мешок девица содержимое тележки не укладывает. Протягивает этот самый мешок, и все. А положить в мешок товар не удосуживается. И уже не говорит вам приятных слов.
Потому что это — лишняя работа. Лишнее движение. Не предусмотренное стандартами здешнего обслуживания.
Меня это, честно говоря, поразило. Казалось бы, так естественно оказывать пустяковую дополнительную услугу. Так — нет.
В бумажный мешок — пожалуйста! А в целлофановый — ни за что!
Ну что ты скажешь?! Может, действительно — хваленая американская вежливость формальна. И дружелюбие — формально. И благородство. И любовь к свободе...
Еду в метро, охваченный грустными размышлениями. Обращаюсь к прилично одетому господину. Спрашиваю нужную остановку.
— А куда вы направляетесь? — интересуется господин.
Я объяснил.
Так он, представьте себе, вылез из метро раньше, чем ему было нужно. Отправился меня провожать. Всю дорогу звал мое семейство пожить у него. Прощаясь, сунул мне визитную карточку.
— Я, — говорит, — адвокат. Понадобится консультация — звоните...
Ну что ты будешь делать с этой Америкой?! Любить ее или ненавидеть?!
Четыре года назад...
Четыре года назад японский журналист задал академику Сахарову вопрос:
— Может ли измениться советский режим? Реально ли это в обозримом будущем?
— Боюсь, что нет, — ответил Сахаров.
Тогда журналист спросил:
— Значит, все безнадежно? Ради чего же вы занимаетесь правозащитной деятельностью? Зачем рискуете собой?
Сахаров ответил:
— Тогда вообще не стоило бы жить. Без надежды жизнь лишается смысла. Я не верю... И все-таки надеюсь.
Это соображение может показаться наивным. Однако — лишь на первый взгляд. Правда существует во имя правды. Не преследуя каких-либо иных, материальных целей.
Надежда существует во имя надежды.
Пусть все ужасно. Газету утром раскрывать боимся. Военная угроза, Польша, терроризм...
Казалось бы, семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились... И впереди — конь бледный... И всадник, которому имя — смерть...
И все-таки мы говорим друг другу:
— Счастливого Нового года!
Сколько уже позади этих лет?! Тридцать, сорок, шестьдесят? Много ли было их — счастливых? И какое уж такое безумное счастье ожидает нас впереди?..
Может, и не очень верим. И все-таки — надеемся.
И потому мы говорим своим друзьям:
— Счастливого Нового года!
Все было. Всякое бывало. Но дружба уцелела. Хоть и сокращается порою круг друзей. Но телефон звонит. И почтальонам есть работа. И вечно рядом какие-то симпатичные люди...
— Надейтесь, друзья!
Врагам мы тоже говорим:
— Счастливого Нового года!
Чем бы их таким порадовать, врагов? Может, окочуриться им на радость?
Что ж, со временем, как говорится, — не исключено.
Надейтесь, враги!
Я все еще надеюсь. Не от слепоты. Не от бессилия. Во имя самой надежды. Без каких-либо иных материальных целей.
Сама надежда является целью. Она же является средством.
Был у меня в Ленинграде...
Был у меня в Ленинграде знакомый фарцовщик. Громадными партиями скупал у иностранцев всяческое барахло. Занимался также валютой и антиквариатом...
Позавчера встречаю его на Квинс-бульваре. Обнялись, разговорились.
— Ну как, — спрашиваю, — чем занимаешься?
— Кручу баранку, — отвечает, — вкалываю с утра до ночи.
Я удивился:
— Ты же был деловой, предприимчивый?!
Мой друг усмехнулся:
— Америка показала, кто деловой, а кто не очень...
Действительно, Америка многое заставила пересмотреть в себе и в жизни.
Здесь все по-другому. Здесь понятия «бизнесмен» и «мошенник» не совпадают. Говоря проще, здесь надо работать.
Вот мой знакомый и превратился в честного труженика...
Мне возразят:
«Ну, хорошо — ремесленники, инженеры, ученые. А как быть с музыкантами и литераторами?»
Хорошие музыканты играют. Я не говорю о Ростроповиче. Пономарев играет. Сермакашев играет. Батицкий играет. (Причем речь идет только о моих личных знакомых.)
Литераторов поддерживает государство. У Поповского — стипендия. У Парамонова — стипендия. У Соловьева, Клепиковой — такая же история. Даже Алешковский грант получил...
Мне возразят:
«А как же быть с писателями на велфере? С музыкантами за баранкой? С кинорежиссерами, переквалифицировавшимися в управдомы?»
А вы присмотритесь. Может, они большего и не стоили. Может, это их настоящее призвание?!
Короче, либо это временно, либо справедливо...
Америка — не рай. И не распределитель ЦК. Америка не только вознаграждает одаренных и работящих. Америка жестоко отрезвляет самонадеянных и заблуждающихся.
Причем выигрывают и те и другие. Одаренным и работящим воздается по заслугам. Самонадеянные и заблуждающиеся утрачивают вредные иллюзии. И то и другое — благо.
Мои товарищи Вайль и Генис сменили десятки профессий. Насколько я знаю, вершина их советской биографии — пожарная команда. А теперь — уважаемые люди. Критики. Попробуй тронь!
Меттер заведовал поломанной радиостанцией и сочинял телепередачи о животноводах. А теперь, что ни говори, — президент корпорации.
И так далее.
Лично я стал тем, кем был, наверное, и раньше. (Просто окружающие этого не знали.) То есть — литератором и журналистом. Увы, далеко не первым. И, к счастью, далеко не последним.
Как-то беседовал я...
Как-то беседовал я с приятелем. Приятель выпил, закусил и говорит:
«С американцами дружить невозможно. Это холодные, черствые, меркантильные люди. Главное для них — практический расчет...
Помнишь, как было в Союзе? Звонит тебе друг среди ночи:
«Толик! У меня — депрессия! С Алкой полаялся!»
Ты хватаешь пузырь — и к нему. И потом до утра керосините... Он для тебя последнюю рубаху снимет... И ты для него... Вот это дружба! Навзрыд! До упора!..»
Все это мой приятель говорил абсолютно серьезно. И я задумался...
Есть в Ленинграде писатель.
