Когда наступит тьма - Жауме Кабре
Он встал и подошел к холсту. Впервые за многие месяцы, прошедшие с тех пор, как они приобрели эту картину, он заметил, что там, куда шла женщина, что-то сияло таким блеском, что казалось, будто…
– Гляди-ка, – сказал он вслух, хотя говорить было и не с кем.
Он вплотную приблизился к полотну, к этому сиянию. И краем глаза взглянул на крестьянку, словно, подойдя так близко, обогнал ее и, ненавязчиво обернувшись, мог уже как следует разглядеть ее лицо. И увидел его. Сияющее, лучезарное.
– Доброе утро! – сказал он, не в силах оторвать от нее глаз. – Куда вы направляетесь?
– Туда. К свету. А вы?
– А я нет… Я хотел только увидеть ваше лицо.
Крестьянка остановилась и, с весьма беззаботным видом уперев руки в боки, от души расхохоталась:
– Вот и увидели. Откуда вы?
– Я и сам толком не знаю. Можно я пойду с вами?
– Конечно.
– Какой приятный запах!
– Вы это про коровяк?
– Ах, я уже так давно не… что вы сказали?
Он уже осознал, что безнадежно влюбился в эту женщину. И с некоторым сожалением обернулся, но не увидел ничего, кроме окрестностей села, где, наверное, жила эта крестьянка, казавшаяся ему необъяснимо привлекательной. Он был немолод, но чувствовал, что полон сил, решимости, стремления к счастью, желания видеть восходящее с Леванта солнце, и сказал крестьянке, если ты дашь мне руку, мы пойдем вместе смотреть на восход солнца, которое вот-вот выкатится из-за… как называется эта возвышенность?
– Ослиный холм[25].
– Ослиный холм. Какое прекрасное название.
– Это просто его название. А вас как зовут?
Профессор протянул ей руку. Первый отрезок пути он знал на память, ведь он давно его разглядывал, сидя у себя в гостиной. Но они уже вышли на менее знакомое место, ярче освещенное восходящим солнцем…
– Господи, какая свежесть!
По обе стороны дороги тянулось жнивье.
– Да, это роса.
– Ах, роса… – растрогался профессор, вдыхая полной грудью. И представил себе, что ему восемь лет и он шагает по тропинкам Сау[26]. Он повернулся к женщине.
– Я люблю тебя, – сказал он. Все еще держа его за руку, она поглядела ему в глаза и рассмеялась; смех показался ему похожим на журчание ручья. Тут до Клавдия донесся свежий запах ржаных и пшеничных колосьев, недавно скошенных и связанных в снопы.
С неясным чувством вины он оглянулся на запад. Виднелось только село крестьянки, как несколько минут назад, будто они и не сдвигались с места, хотя свет с востока становился все ярче.
Клавдий и смешливая крестьянка очень скоро дошли до Ослиного холма. Солнце уже поднялось выше, теряя желтизну зари, и теперь глазам было больно смотреть прямо на него. Все в округе сияло. До вершины холма доносился запах скошенной пшеницы. А внизу было жниво, снопы, сложенные в стога…
– Вы до сих пор так и жнете? – спросил он, указывая на стог возле дороги.
– А как же еще?
Он решил не уточнять. Происходившее с ним было невероятно; он взял крестьянку за руки и спросил, как ее зовут. Она улыбнулась и спросила, глядя на карман его рубашки:
– Что это такое?
Он опустил голову. Авторучка. Достал и протянул ей:
– Хочешь, подарю? Она серебряная.
Ручка осталась лежать у нее на ладони.
– А что с ней делать?
– Писать. – И немного пристыженно добавил: – Ты ведь умеешь писать?
– Нет, что вы!
Она вернула ему ручку, потеряв к ней интерес:
– Разве пишут не карандашом?
Он присмотрелся к ладоням девушки: у нее были сильные рабочие руки; почти мужицкие.
Назад они шли по той же дороге.
– Как называется это село?
В ответ она рассмеялась своим переливчатым смехом.
– Правда, как оно называется?
– Как же ему называться? И придут же в голову такие вопросы!
Он замолчал; чем ближе они подходили к селу, тем сильнее он чувствовал какое-то сопротивление, не дававшее ему шагать свободно. И с каждым шагом оно увеличивалось.
– Что с вами?
– Я сам не знаю. Поддержи меня…
– Мы уже не на «вы»?
– Как тебя звать?
Но как только девушка открыла рот, чтобы ответить, Клавдий почувствовал, что его втягивает в себя какая-то сила, определения которой он не знал. Он еще успел заметить движение губ девушки, что-то ему говорившей, может быть назвавшей свое имя; но слова не долетели до его слуха. Тут он ударился о землю и очутился в кромешной тьме, словно внезапно ослеп.
Он был в каком-то помещении, в котором пахло чем-то знакомым, хотя он не мог сказать чем. Он встал, потирая ушибленные ягодицы. Его шаги звучали гулко, словно он находился посреди пустой комнаты. Через пару минут глаза его привыкли к темноте. В ней был рассеянный свет, исходивший непонятно откуда. Он сделал несколько шагов, отдававшихся эхом. Дошел до отверстия, похожего на дверь, выходившую… Тут он различил панели аварийного освещения и понемногу начал понимать, в чем дело. Сигнальная разметка освещала зал слабым светом, и его глаза, привыкшие к сиянию солнца на Ослином холме, на несколько мгновений ослепли. Сеть аварийного освещения, будто это театр… Словно… Нет же: на стенах висели картины. Экспонаты. Музей. По собственным следам он вернулся на место, где приземлился. И с трудом узнал картину: это была «Крестьянка» Милле. Его картина; его крестьянка, изображенная большей частью со спины. Он был в музее. В музее? Он был в выставочном зале, из которого можно было пройти еще в два зала с выходом в просторный коридор. В начале коридора висела табличка, надпись на которой ему при таком слабом свете разобрать не удалось.
Он побродил по другим залам; что это за галерея, он в точности не знал. Как следует разглядеть экспонаты, чтобы угадать музей по ним, ему тоже не удавалось. В конце концов он решил: судя по экспозиции, это Городская картинная галерея; но даже при слабом освещении было ясно, что он не совсем прав, потому что вид у помещения был очень современный, как будто его недавно отремонтировали, и занавески, годами собиравшие пыль, куда-то исчезли. Он пошел быстрее и услышал, что звук его шагов необычайно гулок. Четкого плана действий у него не было, но инстинкт подсказывал ему, что не имело смысла обнаруживать себя, пока он получше не разберется в произошедшем. Вдобавок «Крестьянка» Милле
