Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Но тогда я, не подозревая, что вижу Игоря в первый и последний раз, всю обратную дорогу до ворот оживленно болтала с ним, повеселевшим оттого, что тетя Лёка повисела у него на шее. Говорили мы, конечно, о стихах. Оказалось, что Игорь коллекционирует все поэтические редкости, которых не найдешь в книгах, в том числе и надгробные строки Бенедиктова, и мой текст, точнее, стихотворную догадку о тексте танго «Дождь идет». Польщенная, я отошла от Игоря к Жозьке лишь перед самой церковью. Предстоял еще один, самый приятный, кладбищенский ритуал — кормление голубей в нарочно выстроенной здесь для этого кормушке, — не зря мы с Жозькой дома запасливо набили карманы хлебом.
Кормушка, собственно, была большой, вытянутой в длину против церковного крыльца, помпезной беседкой. Стройные чугунные столбы, под самой крышей неожиданно бессильно свешивавшие свои лилиевидные навершия, поддерживали ее железный навес, а желто-синий шахматный кафель ее пола, такой же, как в нашей парадной, отгораживала от посетителей невысокая решетка. По полу, приподнятому на солидном каменном фундаменте, бродили, хотя уже ощутимо смеркалось, самодовольные толстые голуби. Странно было, что для них, таких обыкновенных, обильно расплодившихся по городу с тех пор, как выяснилось, что они — символ мира, возвели некогда столь роскошную беседку. Еще страннее выглядели зачем-то нацепленные кое-где на железные шишки решетки знакомые венки-вязанки, разноцветные ленточки, одинокие парафиновые розаны… ведь кормушка, не могила!
Мы с Жозькой, навалившись животами на решетку, стали бросать голубям хлеб. Взрослые ждали нас в стороне, у кладбищенских ворот, стояли кучкой, о чем-то разговаривая, смирившись, — что ж поделаешь, такова наша традиция: в семейном альбоме существовала еще довоенная фотография, где мы с Жозькой, двух-трехлетние пигалицы в одинаковых капорах с петушино-сборчатыми рюшиками, кормим голубей в этой беседке, просовывая куски сквозь решетку снизу.
В это время за спинами у нас ударил церковный колокол и начал жиденько побрякивать с большими перерывами. Я оглянулась и увидела, что дверь церкви открыта и в нее поодиночке вползают старушечьи фигурки. Должно быть, начиналась вечерняя служба.
Бывая на кладбище, я всякий раз просилась у старших зайти в церковь посмотреть, что внутри, но, как правило, получала в ответ что-нибудь вроде «Еще чего придумаешь! Тут тебе не цирк!» или «Обойдешься, времени и так в обрез». Сейчас, пожалуй, подворачивался отличный случай все же заглянуть туда: наши в стороне, спрашиваться не у кого, может, даже и не заметят. Я бросила Жозьке: «Погоди, я сейчас», прыжком взлетела на церковное крыльцо, нырнула в двери и встала, прислонясь к косяку.
Я простояла там каких-нибудь три минуты, но успела ухватить, урвать основное впечатление, как порою урывала общий образ новой книги, когда уже слышалось материно: «А мамзель опять за чтением!» То была мерцающая темнота, пробитая точками раздробленного живого МОЕГО и насыщенная сладковатым запахом сизого клубящегося дыма, густой, распевный, окающий мужской голос, читающий что-то русско-нерусское, и дребезжание слабенького женского хора в паузах (скорее всего, пели одни старухи). А главное, мне удалось ощутить полную отстраненность и неразрешенность всего этого для меня, отчего особенно хотелось разведать, что здесь все-таки происходит и чем привлекает. Я уже хотела выйти, когда меня вдруг схватила за рукав какая-то старуха в длинном и темном.
— Нет, деточка, ты не уходи, постой, уж коли пришла. Это, значит, тебя, деточка, ждут, тебя, деточка, зовут.
— Правда, ждут, зовут уже, наверно, потому и надо бежать.
—: Нет, деточка, потому и не надо бежать.
Испугавшись почему-то ее ласковых слов, я рванулась в дверь и невольно вытащила ее за собою на крыльцо. Тут я ее разглядела. Она была очень высокого роста, в черном ватнике, простроченном ромбами (такой же ватник с художественной строчкой сшила себе сразу после войны мать). Из-под ватника до самых ступней спускалась узкая и прямая черная юбка. Голова, кругло и туго обмотанная темным платком, для такого длинного тела казалась слишком маленькой, как у змеи. Да и в лице ее, хотя и старом, дрябловатом, с четкими и мелкими чертами, сохранилась миловидность, тоже словно змеиная, узкая и зловещая.
Меня и в самом деле уже ждали и звали: все толпились вокруг Жозьки и, видно, расспрашивали ее, куда я делась, гневно вертели головами, осматриваясь. Когда я сбежала с крыльца к кормушке, отец, направив на меня указательный, зачастил:
— Это-это-это хра… хра…
— Храбрая, Мишеньк, говоришь? — попыталась перевести тетя Люба. — Правильно, тольк вот не чересчур ли? Так и лезет куда не требуйтся, гляди, скор совсем обнаглейт.
— Нет, это-это хра… храм, — отчего-то боязливо вымучил он.
— Ты что, орясина, в церкви была? — спросила бабушка грозно.
— Ну, была. Минуточку только и пробыла.
— Прошу убедиться, — сказала мать, — ее так и тянет в любую грязь, к любым, с позволения сказать, отбросам.
— Да генуг вам ее костерить, — великодушно вступилась тетя Лёка, — хватит. Имейте снисхождение к детскому возрасту. Недоросток еще, недоумок, вот все и любопытно, даже и в храм не грешно заскочить, ладана понюхать. Малявке простительно.
— Моя Жозефина еще и моложе, а не заскакивайт, — возразила тетя Люба.
— Жозефина всегда была взрослее, нацеленнее на реальную жизнь, — ответила тетя Лёка. — А Никанора у них в развитии задержалась, ну и мечтает себе, дурешка.
Я почувствовала, что тетя Лёка по отношению ко мне избрала какую-то новую тактику. Вместо того чтобы, как всегда, восхищаться тем, как я выросла и «оформилась», она теперь явно старалась преуменьшить мою зрелость, а главное, умственные данные. Потому она и стала снова называть меня давнишним, детским прозвищем — «Никанорой».
— Вот и ты, — погладила она по плечу Игоря, — такой же у меня мальчишечка. Как только тоже в церкву сбегать не ухитрился? Коллекционирует что-то вечно, собирает, в книжечку заносит. Благо хоть стихами, а не марками увлекается, а то бы сущий кляйн хунд, щеночек девятого класса! С Никанорой серьезно собеседует. Небось, Жозефину на это не подцепишь.
Жозька только плотнее налегла на перила решетки, повторяя сосредоточенно: «Гули-гули-гули-цып!»— и подтверждая тем самым свою «нацеленность» на реальное дело, пускай и маленькое. Я тоже принялась крошить голубям завалявшуюся в кармане горбушку и краем глаза вдруг заметила рядом с собой ту старуху.
