Полиция памяти - Ёко Огава
— Ну как вы тут? Немного освоились? — однажды спросила я.
— Да, все в порядке, — ответил он.
На нем был простенький черный свитер. На полках, привинченных к стене над кроватью, стояло зеркало, лежали расческа, тюбик с кремом, песочные часы и какой-то амулет. Ближе к изголовью — книги, причем довольно старые: автобиография давно покончившего с собой композитора и справочник по астрономии. А над самой подушкой ждал своего часа исторический роман о временах, когда вулканы еще извергались.
— Если возникнут сложности, пожалуйста, говорите, не стесняйтесь!
— Спасибо… Все очень уютно.
Но я видела, что освоиться в такой теснотище ему не удается хоть плачь. При любом неосторожном движении он вписывался то в лампу, то в полку, то в стену туалета, так что спокойно сидеть на кровати ему удавалось только согнувшись в три погибели и положив руки на колени. Спать в такой узкой постели наверняка смертельно тоскливо, а о цветах или музыке для оживления комнаты никто даже не подумал. И теперь как будто сам воздух в этой клетушке не желал наполняться духом ее жильца.
— Пожалуйста, возьмите еще… — предложила я, указав на блюдце с печеньем. С приходом зимы еды стало меньше, и раздобыть что-нибудь сладкое считалось большой удачей. А это печенье испек для нас старый паромщик — из дикого овса, которым, уже в свой черед, с ним поделился знакомый фермер.
— Очень вкусно… Просто превосходное печенье, — похвалил R и проглотил еще кусочек.
— О, да! Из старика мог бы выйти отличный повар, — согласилась я.
Печенья было совсем немного, так что мы решили его поделить: две штучки ему, четыре — мне.
— Я же совсем не двигаюсь — много еды мне не нужно… — смущенно объяснил он и наотрез отказался от третьего печенья.
Электрокамин еле грел, но холодно не было. В наступившей тишине я слышала дыхание R совсем рядом. Сидеть не касаясь друг друга было попросту негде. Иногда я украдкой разглядывала его профиль в оранжевом сиянии лампы.
— Можно у вас кое-что спросить? — проговорила я, глядя на этот профиль.
— Ну конечно, — ответил он.
— Каково это — жить, не утрачивая из своего сердца вообще ничего?
Он поднял руку поправить очки на носу и тут же обхватил подбородок ладонью.
— Ох, сложный вопрос… — отозвался он.
— Если сердце постоянно нагружать воспоминаниями, в нем становится тесно и неуютно, разве нет?
— Нет… Не становится. У сердца ведь нет очертаний — и нет границ. Потому оно и способно принять любую форму или стать любой глубины.
— Значит, все, что когда-либо исчезло на этом острове, хранится у вас внутри? В целости и сохранности?
— Насколько все и в какой сохранности — этого я уж не знаю. Воспоминания ведь не просто накапливаются. Они еще и видоизменяются со временем. А иногда могут сгинуть совсем. Но это не то, что происходит с вами, когда на острове что-нибудь исчезает. Тут нечто совсем другое…
— Что именно? — уточнила я, теребя ногти.
— Даже утратив какие-то воспоминания, я не чувствую, что они выдраны из меня с корнем. Даже если они вроде бы исчезли, их частички всегда разбросаны где-нибудь вокруг, точно крохотные семена, которые еще смогут пустить ростки, если опять пойдет дождик. А бывает, что воспоминание исчезло, но его осколок все равно остается в сердце. И прорывается наружу — то дрожью, то болью, то смехом, а то слезой…
Он подбирал слова осторожно, одно за другим, будто проверяя их языком на прочность перед тем, как высказать вслух.
— Иногда я воображаю, будто держу ваше сердце в руках! И разглядываю его со всех сторон, — сказала я, улыбаясь. — Оно такое… размером с ладонь, очень мягкое на ощупь и подрагивает, как желе. Любая грубость может его поранить, но если обращаться с ним бережно, оно все-таки не выскользнет из моих пальцев. И еще я чувствую, какое оно теплое. До сих пор оно скрывалось у вас внутри и поэтому теплее моих рук. Я закрываю глаза, растворяюсь в этой теплоте, наслаждаясь каждым его воспоминанием. И постепенно мои руки начинают чувствовать, каким же оно было на ощупь — все то, что я потеряла. Прекрасная фантазия, правда?
— Ты действительно хотела бы вспомнить все, что потеряла? — спросил R.
— Не знаю, — призналась я. — Я ведь даже не представляю, что именно стоило бы вспомнить. А исчезновения на острове абсолютны. После них не остается вообще ничего. Никаких семян, которые могли бы еще прорасти. Испещренная дырами пустота — вот сердце, с которым приходится жить… Почему я и завидую вашему сердцу упругому, отзывчивому на прикосновения, прозрачному, такому, которое может изменяться, если рассматривать его на свет под разными углами.
— Читая твои рукописи, я не чувствую, что в сердце у тебя пустота.
— Но все-таки согласитесь: писать книги на острове — занятие очень непростое. С каждым новым исчезновением слова все больше отдаляются от меня. Может, мои пальцы и смогли так долго писать истории потому, что ваше сердце всегда было рядом?
— Я был бы рад, если бы это было так! — ответил R.
Я вытянула перед собой руки. Мы оба долго разглядывали их, не мигая — так, словно на моих ладонях и правда покоилось что-то важное. Но сколько мы ни вглядывались, они оставались пусты.
На следующий день позвонили из издательства. Тот, кого назначили моим новым редактором. Старше R на несколько лет, малорослый, худой. Лицо как лепешка, без всякого выражения. Да при этом еще бубнит себе под нос так, что не все слова разобрать.
— Когда планируешь закончить рукопись? — спросил он меня.
— Ну… даже не знаю, — растерялась я, вдруг подумав, что R никогда не задавал мне подобных вопросов.
— В твоей истории возникает очень деликатный поворот. Думаю, лучше выписывать его осторожно, не торопясь… Сообщи, как только будет что показать. Хочу поскорее узнать, что дальше!
Чтобы лучше слышать его бормотание, мне пришлось наклониться вперед и упереться локтями в стол.
— Кстати, — спросила я как можно небрежнее, — а куда подевался R?
— Ну, он… э-э… — промямлил мой собеседник. — Он исчез.
— Исчез? — переспросила я, стараясь ничем себя не выдать.
— Ну да, в буквальном смысле. Или вы что-нибудь слышали?
— Нет, ничего, — покачала я головой.
— Пропал так внезапно, что все удивились. Однажды утром — раз! — и на работу не вышел. Никакой записки не оставил. Только странички вашей рукописи, аккуратно уложенные на столе.
— Да что вы говорите?!
— О, да!.. Хотя в последнее
