Жена Дракона - Анна Бабина
Он и в тот день оказался на своём месте – единственный во всем полутёмном зале. Это душное помещение почему-то всегда вселяло в Катю беспричинное чувство безопасности. Отец окинул кондитерскую подозрительным взглядом и, повинуясь внезапному импульсу, заказал стопку коньяка. Кате это совсем не понравилось: она втянула голову в огромный клетчатый шарф, как черепаха в панцирь, и уставилась на кружку с чаем. Разговор не клеился. Таня со скучающим видом ковыряла ложкой пирожное, отец сперва косился на Гривастого, а потом расхрабрился, лихо опрокинул свою рюмку и, мгновенно захмелев, расплакался обильными пьяными слезами.
Это было так неожиданно, что некоторое время Катя по инерции тянула чай из кружки, и только потом рванулась к отцу – утешать. Гладя его морозно-седую голову, она тоже шмыгала носом – от жалости к отцу, к себе, к Танюше, которая испуганно застыла над разоренным пирожным, ко всей своей никчемной и жалкой жизни.
Отец всегда любил Катю больше матери: она была нежнее, добрее, неправильнее, и этим походила на него. Сейчас, глядя на неё красными, совсем стариковскими глазами, затуманенными хмельком, он видел совсем другие черты. Чухонская мягкость ушла из её лица, яснее обозначились скулы, и разрез глаз теперь казался ему чужим. В его страдалице-Кате проступали суровые уральские черты потемневших от времени «деревянных богов». Эти фигуры – не то христианские, не то языческие – неизъяснимо пугали его, взрослого человека, в прошлом коммуниста и атеиста, когда он оказывался на экскурсии в Картинной галерее.
С годами атеизм Катиного отца скруглился и почти сошёл на нет. Он не мог бы толком объяснить, во что или в кого верил сейчас, но вера эта поддерживала в нем огонь.
Несчастливая Катина жизнь ударила по нему больнее, чем по его жене – она оказалась кряжистее и жёстче, к тому же встречи с ней Катя как будто репетировала, всегда была спокойнее и увереннее, а наедине с отцом раскисала и невольно мучила его этим.
–
Ничего, папа, ничего, – твердила Катя вековую русскую мантру. – Все изменится, папа, все должно измениться, не может быть вот так вечно…
Танюша отчаянно терзала останки пирожного; продавщица деликатно ушла в подсобку; Гривастый заледенел в своём углу, придавленный разом и своим, и чужим, невольно пойманным, несчастьем. Катя машинально гладила редеющие отцовские волосы и смотрела за окно, где в табачно-сизых сумерках мелькали чьи-то сапоги с налипшим на них сероватым снегом.
19
Оставив отца с Таней дома, Катя бесцельно и неприкаянно бродила по шахматным клеткам Острова. Тянуло к Неве, к ее запрятанной подо льдом суровой мощи. Нева была похожа на Каму и привязывала Катю невидимой ниточкой к далекой уральской родине. Она скучала не по родному городу, а по детству, по ощущению сладостного беззаботного покоя, по заснеженным лапам лохматых ёлок на лыжной базе, по чёрному дереву старых домов Вертилихи, по самой себе, ещё не растратившей невосполнимый кусок жизни. В обмен на него ей была дана Таня. Катя могла бы пожертвовать и всю свою жизнь, только бы у Тани все сложилось по-другому. Но всё случилось иначе: у неё, Кати, «другое» было хотя бы там, на Урале, а у Тани жизнь началась под хищный шелест драконьих крыльев.
Город снова увяз в снегу, ослеп и оглох, как контуженный. По-журавлиному задирая колени, Катя с трудом продиралась вдоль набережной. Город-болото. Круглый год вязнешь: летом в грязи, зимой в снегу. Ворчание отвлекало её от мыслей о суде, но они все равно упрямо лезли в голову. Небо давило сверху, пышной серой грудью наваливалось на тускло-золотой шлем Исаакия, не давало вздохнуть.
Она любила Петербург, любила Остров, но по-прежнему была здесь чужой. Одиночество не тяготило, куда сильней налегало ощущение собственной чужеродности, ненужности этому холодному слаженному организму. Глядя, как ловко скачут по сугробам студенты, Катя завидовала им. Они встроили себя в эту кирпичную стену отстранённости, заморозили свои сердца в Невском льду, научились играть по чужим правилам. А она – нет.
В другой реальности, где не было ежедневного страха и отчаяния, Катя тоже смогла бы стать частью отлаженного механизма, но здесь она чувствовала себя девушкой, бегущей по перрону за поездом, который навсегда увозит ее саму.
Незаметно для себя Катя ушла с набережной, ввинчиваясь в отчаянную пустоту заснеженных улиц. В середине зимнего дня Остров как будто вымирал, и от этого ей всегда становилось не по себе.
Она спешила. Невидимая под ледяным панцирем Нева становилась опасной, если только простоишь над ней немного дольше, чем следует. Странное чувство легкости и тупого безразличия вцеплялось в Катю намертво, нашептывало, хихикало, туманило и без того тяжёлую голову. Нечто похожее она уже испытывала в Москве, глядя с платформы метро на пропасть между рельсами. Он гипнотизировал, этот чёрный рот, оскаленный шпалами.
Чтобы не думать о студёной невской воде, поглотившей за триста лет, должно быть, сотни таких, как она, искателей счастья, Катя стала читать вывески. Это нехитрое упражнение успокаивало внутреннюю дрожь и отвлекало от ненужных мыслей. На глаза попалась небольшая табличка «Юрист» над запылённым окном. Движимая внезапным импульсом, Катя толкнула тяжелую железную дверь и оказалась внутри.
Обшарпанная каморка с казенными деревянными панелями на стенах встретила невыветриваемым запахом советского учреждения. На низком подоконнике рыжая девушка заваривала себе чай.
–
Здравствуйте, – раскатисто поздоровалась девушка. – Присаживайтесь.
Она задвинула кружку с чаем куда-то в тумбочку и села за стол. Катя устроилась напротив на металлическом стуле, беспощадный холод которого проникал даже через куртку.
–
Вы по какому вопросу?
–
По семейному, – коротко ответила Катя.
–
Меня зовут Ирина Евгеньевна, и я хочу сразу вас предупредить, что работаю самостоятельно всего полтора года.
Это было неожиданно. Все юристы, с которыми довелось общаться Кате, хвалились своими достижениями, стажем, практикой, а эта девица сдавала позиции без боя. Странно, но Кате понравилось.
–
Сначала я выслушаю ваш свободный рассказ, – зачастила девушка, – а потом задам вопросы. Идёт?
Катя кивнула. Они были чем-то схожи: у Ирины Евгеньевны неаккуратная чёлка прилипла ко лбу, пиджак был тесноват в груди и добавлял лишнего в плечах, на щеках от волнения проступали лихорадочные пятна. Сложно было представить кого-то менее подходящего на роль оппонента Дракона, но Катя открыла рот и неожиданно для себя самой рассказала всю свою жизнь. Вместо отрепетированного сочувствия и вымученного внимания Юристки из конторы с чистым столетником, её ждала буря эмоций. Ирина Евгеньевна сжала аккуратные зубы, пылая искренним негодованием.
–
Только предупреждаю вас, – заключила Катя свой рассказ, – это очень неприятный человек. Он не гнушается никакими методами. Не знаю, был ли у вас опыт в подобных делах…
–
Однажды отец запустил в меня цветочным горшком. Думаю, это был полезный опыт.
Катя с удивлением взглянула на девушку.
