Юрий Мамлеев - Шатуны
Лицо старца выглядело умиленным; в руке - белый платочек; казалось Кондратий - с того света - любуется своими "детушками" и, глядя на них потусторонними очами, радует свое сердце.
Между тем сектанты - их было человек семь - липко вертелись на одном месте; извивались лишенными детородных частей телами; белые их рубахи развевались, как саваны; желтые, высохшие лица, освещенные мертвенными, восковыми свечами, ползли вверх, к Господу; пот заливал дрожащую, точно сползающую кожу; глаза вылезали из орбит, пытаясь поймать загробный взгляд Кондратия Селиванова. Кто-то визжал:
- Скачу, скачу, скачу.
- Христа ищу, ищу! - и на четвереньках скакал по углам, обрывая пустоту.
Михей сидел смирехонько, на скамейке, сложив ручки, с благостно-блудливым выражением лица; к его тихой роли видимо привыкли. Соннов сидел рядом мертво поворачивая голову по сторонам. Около его ног прополз взмокший, судорожно-сморщенный старик со строгими глазами.
- Ползу, ползу, ползу
- Ко новому Христу! - сердито шипел он, волочась по полу.
Из-под узенького окна раздался визгливо-небесный, истеричный бабий голос:
Как у нас на Дону Сам Спаситель на дому, И со ангелами, Со архангелами.
Голос замолк, а потом в баню вползла точно сгоревшая, дрожащая женщина, почти голая; груди у нее были отрезаны, зато виделись засохшие черно-красные раны-рубцы.
Федор сначала тупо глядел на молящихся, потом вдруг все исчезло, и ему показалось, что его существование заполнило собой всю эту баньку и даже вывалилось во вне, на пространство; больше никому не осталось места.
Он опомнился только тогда, когда все было кончено.
Михей схлопотал где-то в доме чайку и занес с каким-то детиной стол; покрыл его белой скатертью; тут же появились и принадлежности чаепития: самоварчик, чашечки.
Усталые, Потные, но миролюбивые скопцы благодушно расселись попить... Один Федор молчал, чем навел на всех мысль о своей недоступности.
...Утром, возвращаясь с Михеем по шоссе, Соннов пел себе под нос какую-то суровую песню. Это был показатель хорошего настроения.
Правда, скопцы произвели на него весьма жалкое впечатление. К тому же все общее, объединяющее людей казалось ему глупым и детским.
"Свое, свое надо иметь", - глухо бормотал Федор, отбрасывая ногами подворачивающийся мусор.
Вспоминал об Анне, о Падове. "Эти вот люди...". А "свое" он чувствовал таким необъятным и громадным, что ему было трудно его с чем-либо сравнивать...
- Все-таки это лучше совсем обнакновенных... Кто в школу ходит, прошамкав, проговорил Михей.
- Ну об этих мы и не говорим. Это просто грибы, - ответил Соннов.
Наступал новый день. Насчет убийств Федора немного отпустило. А когда всуе он подошел к покосившемуся домику старушки Ипатьевны в окне виднелась человеческая фигура. То был Анатолий Падов.
IV
Как только Падов - почти месяц назад - приехал в Москву, покинув Лебединое, то, чтобы подкрепить свои силы пред ужасом жизни, он бросился на кладбище, около В.
Здесь его уже давно знали. Могильщики приветствовали Толю радостными, мертвоутробными криками. Несколько дней он провел у них, пьянствуя, помогая рыть могилы, ночуя где-то по закуткам, чуть ли не в самой церкви. Могильщики - простые, скудоумные, но уже тронутые углом тления ребята - считали его "беженцем". Им очень нравилось, что он рыл могилы хохоча.
На этот раз Падов уговорил их оставить его на одну ночь в подвале вместе с покойницей, молодой, блаженной девушкой лет семнадцати. От радости Падов так напился, что эта ночь прошла не совсем на уровне.
Вс° же он при свечах читал по памяти стихи Блока над ликом отошедшей; щекотал ей пятки; с лупой всматривался в глаза.
Наутро девушку хоронили; Падов шел за гробом и рыдал: до того нестерпим был внутренний хохот; к тому же ему теперь истерично казалось, что именно эта девушка уведет его в "Елисейские поля". Девушка и правда даже в гробу выглядела сексуально, конечно с мистическим оттенком. Под конец он чуть не подрался с одним неказистым, исключительным могильщиком, почему-то принимавшим всех покойников за себя. За свою трехлетнюю службу этот могильщик совсем ошалел, полагая, что все время хоронит самого себя. Он даже не понимал где и в каком состоянии сейчас находится, так как считал, что с каждой новой смертью уходит в следующий загробный мир и таким образом оказывается на том свете в степени, примерно равной числу себя-покойников, которых он хоронил.
Естественно, он думал, что невероятно удален от мира.
Однако приставание Падова к мертвой девушке, наглое и беспрецедентное, он принял на свой счет. (Могильщик решил, что в лице покойницы Падов хочет переспать с ним самим.) Из-за этого и произошел инцидент. Крикливая история, впрочем, еле замялась; но Падову она принесла большую радость и успокоение.
Чтоб совсем закрепить жизнестойкое состояние, Падов стал ездить на бойню; здесь, подружившись с резунами, он подставлял свой рот под теплую, живую кровь тела, выпивая в день по две-три кружки крови.
Это немного утешило его, но ненадолго. Общество своей души и людей того же мира терзало Падова. Он боялся, что сойдет с ума.
Поэтому метаясь, он заехал в Лебединое и, не найдя Федора, получил от Клавы какую-то записку и адрес "малого гнезда".
Рано утром он и оказался в этом малом гнезде. Ипатьевна встретила его дружелюбно и обласканно, словно свою кошку. А когда пришел Федор, Падов, внимательно всмотревшись в него, ужаснулся.
Федор тотчас его узнал, каким-то ублюдочным взглядом просмотрев насквозь.
Молча взял записку от Клавы, развернул ее, увидел знаки, и не раздеваясь, в портках, завалился в постель.
Федор иногда любил спать одетым, словно ему нравилось отчуждение от сна. Тело его в это время лежало неподвижно, а голова ворочалась, как живая...
Ко дню все трое - Федор, Падов и Ипатьевна - переспавши, пошли во двор пить чай.
Дворик был неуютно-загаженный, обнаженный, у всех на виду, да и небо его прикрывало как-то широко и глубоко, со всех краев. Одинокая досчатая уборная стояла, словно вышка, в конце двора. Травушка была пыльная, жиденькая, точно земля облысела; вычищенный, серый скелет подохшей кошки, как ненужная палка, валялся посередине; недалеко притулился покореженный на бок стол.
Ипатьевна, кряхтя, первая присела; она уже с раннего утра напилась кошачьей крови и теперь довольствовалась черным хлебушком. Соннов ел самодовлеюще-утробно, не обращая ни на кого внимания; Толя курил, скаля зубы и радуясь солнышку.
- Многое мне о вас наговорили, Федор Иванович. Особенно Аннушка, промолвил он.
Федор промолчал.
- Значит, в Лебедином все хорошо, - наконец проговорил он сквозь зубы.
- В отличии, - ответил Падов и рассказал кое-что, тихо, уютливо, и в озарении.
Федор чуть оживился.
- Ну, а Клавушка прыгает не по-человечьи иль как? - пробормотал он.
- Не знаю. Может только в одиночестве, - улыбнулся Толя. Федор довольно проурчал, любуясь словом "одиночество". Ипатьевна смотрела на обоих востро, сумашедше-сморщенно и как бы через платок. Забыв обо всем, она совсем распустилась, обнажив старческие телеса.
- Ну, а как эти... шуты, которые собачек и птичек резали, - спросил Федор, вспомнив Падова, Анну, залитую солнцем поляну и пролитие крови на ней.
-А, а, - рассмеялся Падов. - Шуты распались. У каждого из них своя судьба. Пырь совсем отошел: стал главарем обыкновенной шайки... детишек лет шестнадцати, остервеневших от пустоты... Они теперь по подворотням людей режут. Просто так...
Волкуют... А Иоганн пролез в монастырь: очень ему жаль стало птичек и крыс. На этом и отключился. Грехи замаливает... и по ночам, в темноте молится, но не Богу, а крысам своим убиенным... Один Игорек остался... Ну этот ловкий, ангелочек... Скоро появится в Лебедином... Его кой-чему научили, он теперь не совсем шутливый...
Федор блаженно собачил пасть; хмурился, как кот, на Падовские слова, наконец, встал.
- Пойдем погуляем, Толя, - проговорил он, а на Ипатьевну шикнул, чтоб сидела на месте и не вставала.
"Ишь пристальная - подумал Федор. - Сиди и соси кошек".
Вышли на улицу. Полил тихий, успокоенный дождик. Люди жались к мокрым заборам.
Федор простуженно выпячивал нижнюю челюсть: ловил капли дождя.
Толя отметил, что Федор ничего не замечает вокруг. Но у колодца, споткнувшись, Федор вдруг застыл взглядом на кучке людей: не то баб, не то мужиков, но совсем обычных. Глаза его остекленели, точно он увидел потустороннее. Сплюнув, Федор тяжело переглянулся с Падовым.
Толя хихикнул, и скоро они скрылись во мгле завороченной, с тьмой вместо окон, пивной.
В углу, у заплеванного полу-трупными выделениями столика, посторонне и бесшумно присели. Из-за неудобства помещения и туч на воле была такая темень, что лица людей белели, как в глуши, своей непосредственностью и оскалом.
Федор тяжело вглядывался в Толю; но в уме выплывал Михей и то, что он его не убил; Падову стало чуть легче: от этого присутствия чужой тяжести не так мучило свое.
