Сергей Минцлов - За мертвыми душами
Павел Павлович оборвал вилкою проволоку, наклонил бутылку и нацелил ее в зазевавшегося на меня Ваньку. Раздался выстрел, пробка хлопнула Ваньку в живот, тот екнул от неожиданности, весь вспыхнул и кинулся наутек.
— Пшть!! — шикнул вслед ему Павел Павлович и захохотал. — Ловко попал. Уж беспременно я ему пробку в рот загоню, чтобы не зевал, шельмец!
К ужасу моему он налил шампанское в стоявшие перед нами чайные стаканы.
— Павел Павлович?! — взмолился я. — Когда же мы дом-то будем осматривать? Ведь я сегодня еще на станцию, к поезду, поспеть хочу!
Хозяин, тянувшийся ко мне со стаканом, опустил руку. Шампанское расплескалось по скатерти.
— Что? — произнес он с таким видом, будто я предложил ему лезть на луну. — Не расслышал я: ехать сегодня собираетесь?
— Да.
— Н-нет!! — с глубочайшей уверенностью сказал он и замотал головой. — В Сыне Сираховом этого не значится! Через неделю, вот что-с! А теперь — здравствуйте!
Я отнекивался, но хозяин схватил оба стакана и так пристал, что я должен был осушить свой. В голове у меня зашумело.
— Ну, спасибо! а теперь идемте! — решительно произнес я и встал со стула. — Какие, однако, они тяжелые! — добавил я.
Поднялся и Павел Павлович.
— Не нравится мне эта горница! — заявил он с недовольным видом. — Неподходящая!
— Чем?
— Да что ж это: похоронная бюра, а не столовая! одна чернота кругом разведена. Сидишь за обедом — тут бы машина должна стоять, с музыкой, а перед тобой катафалк этот идет! — он указал пальцем на буфет. — В рот тебе, вместе с куском, мысли о смертном часе лезут. Под вечер взойдешь — чисто на кладбище: ишь надгробие-то какое, по первой гильдии!.. Черти в нем прячутся, ей-Богу не вру! Дьякон змия ловил на нем, да нет — уполз!
Думал ли художник, пять веков тому назад создавая свои чудесные произведения, что на них будет чертей ловить русская душа?!
Мы обошли дом; кроме столовой да залы, в других комнатах старины почти не сохранилось. Стены везде были заново выкрашены масляной краской, и лишь потолки свидетельствовали о минувшем.
Зал опять очаровал меня.
Мы шли, отражаясь в огромных зеркалах, по великолепному паркету цвета крем из карельской березы… на нас глядели бледно-розовые кресла и диваны для двух персон… веяло невыразимой прелестью! Мощь и грация сплетались кругом. Изящны были и хоры для оркестра, как бы гнездо, свитое из золоченых прутьев; в прошлом, несомненно, их обвивала зелень растений.
Хозяин повествовал о своих трудах по ремонту дома и о том, что он, как дворянин, собирается «запалить» такой бал всему дворянству, что предводитель перевернется через голову от зависти.
Я рассеянно слушал его.
Девять десятых комнат, если не больше, были нежилыми и служили только «парадными». Хозяева ютились в трех самых маленьких: там царили саженные перины, горы подушек в цветных ситцевых наволочках и грязные скатерти… Я поспешил уклониться от обзора этих достопримечательностей и попросил разрешения отправиться на чердак.
Сопровождать меня в эту экскурсию Павел Павлович не пожелал; был вызван Петр, оказавшийся тем самым человеком, которого я разбудил в лакейской, и я был поручен ему.
— Мне еще пообмозговать кое-что надо! — объявил Павел Павлович. — Дела — вот! — он резанул себя пальцем по горлу. — В парадной, в золотой гостиной я буду!
VII
По скрипучей двухколонной деревянной лестнице мы поднялись на чердак.
Он оказался бесконечным сараем. Благодаря слуховым окнам там царил полумрак; глаза скоро притерпелись к нему, и я различил, что горы чего-то непонятного, достигавшие до железа крыши, суть не что иное, как сваленная в груды старинная мебель… Пыль и паутина, как мох, покрывали все. Елизаветинские громады-диваны из карельской березы в виде широких лир, с украшениями из черной резьбы, Екатерининские и Александровские кресла и стулья, — все это было изорвано и нагромождено друг на друга. Не было сомнения, что главнейшая ломка произошла во время переноски, от безобразной и неосторожной уборки «хлама».
Я видел свежеперешибленные ножки и резьбу, видел осколки их, глубоко воткнувшиеся, как рог, в сиденья и спинки своих соседей.
Отжило свой срок — и брошено… участь всего на свете, от вещи до человека!
Кое-где встречались окованные железными полосами старинные сундуки. Я приподнял крышку одного из них и увидал разноцветные, шелковые и суконные камзолы Екатерининской эпохи, коротенькие брючки, чулки и т. п.
Я вынул лежавший сверху нежно-розовый камзол, обшитый по воротнику, бортам и рукавам кружевами, и развернул его. Он весь был точно иссечен; из второго — зеленого — тучей поднялась моль.
Петр внимательно следил за моими действиями.
— Один навоз! — проговорил он. — Все моль погубила!
— Люди, брат, погубили! — отозвался я.
В других сундуках оказалось то же самое, и только один был наполнен пакетами с какими-то бумагами. Я бегло просмотрел их: то были счета и приходно-расходные книги за девятнадцатое столетие.
— А других книг здесь где-нибудь нет? — обратился я к своему молчаливому спутнику.
— Да есть, — ответил он. — Вон, в том конце навалены.
Под самым слуховым окном лежала довольно порядочная груда книг в кожаных переплетах; сбоку стояли два раскрытых сундука, битком набитых ими же и связками бумаг.
С час, должно быть, разбирался я во всем этом. Часть книг, ближайшая к окну, не имевшему стекол, была безнадежно испорчена дождями и снегом. Другая, уцелевшая, состояла главным образом из переводных романов и оригинальной беллетристики XVIII и самого начала XIX века.
Там отыскался «Бурсак» и «Два Ивана» Нарежного[31], этого предшественника и предвестника Гоголя, маленькие милые книжечки — «Алберт, или Стратнавернская пустыня», увидавшая свет в Орле в 1822 году; «Замок в Галиции», 1802 года; «Лангедокская Путешественница», 1801 года; любимая гадательная книга тех дней «Волшебное Зеркало великого Альберта»[32] …милые томики, увлекавшие наших прабабушек, наполнявшие их мечты и досуг!
Шелестели страницы; ожило прошлое, со мной говорили деды. Их платья, их мебель, их книги обвивали теплом и радостью, я был во дворце… как передать вам свои чувства, читатель?
Среди бумаг отыскались письма Разумовского, Энгельгардтов и каким-то чудом — графа Аракчеева[33].
Я отобрал целую кучу всякой всячины и когда покончил и встал, то заметил, что перепачкался до невероятности.
Петр молча сидел позади на сундуке, курил и изредка цикал слюной сквозь зубы.
Я попросил его помочь мне связать все отложенное. Веревочки под рукой не попадалось. Петр огляделся, затем подошел к груде мебели и оторвал от Екатерининского дивана обвисший толстый шелковый шнурок. Мы связали книги в две пачки, и меня в это время осенила мысль попытаться вовлечь в заговор моего спутника и уехать тем же вечером из-под слишком гостеприимного крова. Я намекнул об этом Петру.
— Никаким манером нельзя! — деловито возразил он.
— Почему?
— Пьян потому что ваш извозчик: лыка не вяжет!
— Где же это он напился? — воскликнул я.
— Здесь, по положению. Как приехал кто, — кучера сейчас в доску напаивают: гостю, значит, ни тпру, ни ну, — ночевать извольте!
— Да зачем это вашему хозяину надобно?
— Для конпании. Скучно одному по таким хоромам слонов водить, вот и пленяет людей. По неделе, бывает, таким родом гащивают!
— Однако?! — не без испуга проговорил я. — Слушайте, вы уж, пожалуйста, больше моего Мирона не напаивайте, на чай от меня получите! Я непременно должен завтра ехать!
Петр качнул головою.
— Не от меня зависит!.. пораньше ежели встанете, тогда еще можно!..
Мы вошли в комнаты.
— Часто ваш хозяин так запивает? — начал я опять разговор.
— Случается… из двенадцати месяцев в году тринадцать пьянствует.
— Как так тринадцать?
— По лунному календарю, говорит, действует. Пока по купечеству состоял, всего раз-два в год захлестывало, а в дворяне попал — и календаря под запой не хватило!
— Он меня уверял, будто из-за столовой пьет: черна очень! Почему он не продаст ее?
— Не может! Он бы ее давно изничтожил, да нельзя: губернатор слово с него взял, что не тронет ее! Вот он и обижается. Да не столовая тут причиной, так уж это зря он на нее валит!
— От чего же он дурит?
— От капиталу. Возомнил о себе очень. Прежде какой делец был, а нонче все в забвении. Глядеть не на что!
— А вы кем у него служите?
— Прежде по купеческой части ходил, в приказчиках, а нынче и сам не знаю в чем. В дармоедах, я так полагаю!
Мой спутник заинтересовал меня своим юмором и серьезностью: улыбка ни разу не появилась на лице его.
