Константин Вагинов - Гарпагониада
- Оттого, что в детстве я по бедности ел почти одну картошку, оттого он у меня такой, - посочувствовал он себе.
Трофим Павлович подошел к окну. Давно он не был в Ленинграде. Трофим Павлович причислял себя к армии победителей, ему приятно было, что появились Дома Культуры, что город содержится чисто, что фасады домов свеже окрашены.
Он заходил во вновь разбитые скверы, садился на скамейку и в уме перечислял свои подвиги.
- Кормил вшей на фронте - раз, - он загибал палец. - Был партизаном - два, - он загнул второй палец. Болел сыпняком, - он загнул третий палец. Отморозил ноги во время наступления поляков - четыре.
Страшная картина оживилась. Немцы поймали его и приговорили к расстрелу. В каждого стреляло восемь человек. Уже шесть человек упали, очередь дошла до Клешняка, он не выдержал и побежал. Четыре германца бросились за ним, стреляя.
Сидя в сквере, он вспоминал, как оккупанты заставляли его закапывать расстрелянных, что у расстрелянных оказывалась спина развороченной - еще бы, восемь пуль в одно место... А затем заставили его вместе с другими партизанами вырыть себе могилу.
Вечером Клешняк после осмотра города вернулся в свою комнату. Клешняк боялся художественной литературы. Вне зависимости от своего качества, вне зависимости от гения и таланта писателя, она страшно на бывшего партизана действовала. Взяв книгу претендующую на художественность, он не мог от нее оторваться. Он начинал необузданно переживать.
Возможно - эта чувствительность была следствием его ужасной жизни, австрийского плена, гражданской войны.
И сейчас он продолжал читать вещь отнюдь не пролетарскую, она ему казалась пролетарской, а потому бесконечно интересно полной смысла и значения.
Восхищаясь неудобоваримыми эпитетами, дюжинными остротами, выветрившимися сравнениями, Клешняк думал о себе, о своей богатой событиями жизни, о том, что жаль, что он не может описать свою героическую жизнь, передать свой опыт подрастающему поколению. Отсутствие образования часто мучило Клешняка - он кончил только приходскую школу - и заставляло его еще больше ненавидеть старый строй, когда оно было доступно только людям состоятельным. Ему казалось, что если бы его детство и юность прошли при другом строе, то он бы стал совсем другим человеком, тогда - бы...
Клешняк ожесточенно курил.
Раздался звонок. Вошел Ловленков, Григорий Тимофеевич.
Годы гражданской войны, воспоминания о речных флотилиях и жизни, полной опасностей, подогревали их дружбу.
Конечно, Трофиму Павловичу не нравилось, что его приятель, бывший военный, ныне токарь, не отвык и частенько бывает на парусе, что он не желает сдерживать себя и по-прежнему выражается.
- Что, братишечка, все еще гриппом страдаешь? - спросил Григорий Тимофеич. - А я думал с тобой повинтить куда-нибудь. Пойдем к двум сестрам, пивка выпьем.
Но вместо заплеванного помещения Вены и Баварии попали они за город, в местность, наполненную дворцами, парками и санаториями, на гулянье.
Друзей встретили лозунги и плакаты. И приехавшие сразу же почувствовали себя, как дома. Над аллеями качались голубые и красные полотнища: "Культурно отдыхать", "Колхозное дело непобедимо", ,,3а большевистскую партийность, чистоту марксистско-ленинской теории", "Братский привет пролетариям Германии", "В странах фашизма и капитала сотни миллонов рабочих и крестьян обречены на голод и вымирание".
С друзьями поздоровался товарищ Книзель, модельщик с седыми волосами, со знаком ГТО.
- Смотри-ка, - сказал Ловленков, - вот ведь 50 лет, а научился плавать с винтовкой и гранатой, ездить на велосипеде.
Ловленков и Клешняк шли по аллеям мимо статуй с итальянскими надписами, мимо витиеватых зданий. Парк был радиофицирован. Над головами друзей пели голоса и раздавалась музыка.
Шли партизаны. Шли ударники с соответствующими значками. Другие шли со значками ГТО, у кого ничего не было, тот шел просто с каким-нибудь юбилейным значком или жетоном, или с цветком в петлице. Приехавшим хотелось приукрасить себя..
Солнце палило, но еще невозможно было скрыться в тени деревьев.
Листья были малы и не образовывали сплошных потоков зелени.
Украшенными казались березы, липы, дубы и клены, а не одетыми.
Трава, все еще ровная, как бы подстриженная.
Киоски с прохладительными напитками, пивом, конфектами и бутербродами разбросаны по парку.
Ресторан был открыт в галерее дворца, танцевальный зал в одном из павильонов. На эстраде перед нежной, созданной для царедворцев и дворян юной Ледой с распущенными волосами, удерживающей за шею лебедя, стремящегося приподнять покрывало - духовой оркестр, расквартированного в местных казармах полка.
Под деревьями, преимущественно попарно, сидели девушки на чугунных или на деревянных скамейках. Красивая обязательно сидела с некрасивой.
Вдали с аэропланов на парашютах спускались летчики.
- Уж таких летчиков, как Пикар, мало найдется, будет вертеться, как спутник какой-нибудь планеты - обратился мужчина лет тридцати восьми к Ловленкову.
Военомору было приятно, что не стало больше нахальных нэпманов, что вместо них ходят водники, железнодорожники, электрики, текстильщики, строители автомобилей. Но вот мимо прошел инструктор фабрики изящной обуви, украшенный баками. В его одежде не было ничего экстраординарного, но его жена была наряжена странно и непристойно. Если эту зануду поставить на четвереньки и приделать к ее заду хвост, то она стала бы похожа на тигра - приблизительно таков был смысл остроты Ловленкова.
Здесь прогуливаясь Мировой, Вшивая Горка и Ванька-Шоффер. Здесь был и заведующий кооперативом во всем белом, с апломбом наслаждающийся воздухом.
Все столики были заняты. Клешняку и Ловленкову пришлось сесть за длинный стол, на только что освободившиеся два места в разных концах стола.
В галерею все время входили, все новые и новые толпы.
Официанты, как очумелые, носились. Чтобы подбодрить себя, они наспех пили, отойдя за боковые остекленные двери, пиво и, для чего-то перебросив с одной руки на другую салфетку, снова бежали почти ничего не соображая, к столикам.
Потемнело. Порыв ветра гнал тучи пыли, надувал юбки гуляющих женщин и придавал скульптурные формы женским фигурам. Деревья зашумели, как бы заговорили. Видно было, как в парке разбегается публика. На стеклах галереи появились отдельные капли. Блеснула молния. Ударил гром. Парк мигом опустел.
В галерее яблоку негде было упасть.
- Смотри, дождище-то какой!
- Дождь нужен.
- Происходят они из одного класса, а души у них другие.
- Совести у тебя нет, у тебя совесть, как у нэпмана.
- Так вот я и говорю, будет этому вредителю гроб с музыкой.
- Что и говорить, в молодости дни летят, как огурчики.
- Кто линой, тот и толстой.
- Мой приятель женился на бабе в шесть пудов. Интересно, как он будет выглядеть!
- То есть, как выглядеть?
- Ведь это изюм на куличе.
- Вот так-то мы боролись с прорывом. Каждый в отдельности скулит: хлеба нет, масла нет, а вместе - удивляешься, сколько героизма.
Дождь перестал. В галерее стало свободнее, да и время наступило вечернее. Многие из отдыхающих отправились на вокзал, но некоторым жаль было уезжать, и они решили окончить день здесь, уехать в город с последним поездом.
Опять стемнело и пошел проливной дождь, по-видимому, уж надолго.
Клешняк сидел, окруженный Сципионами, Антонинами, Пиями, Ломоносовыми, Люциями Верами, Эпиминондами, Фоксами, философами, учеными, императорами. Огромные бронзовые подсвечники украшали галерею. Галерея кончилась мраморной группой. На столиках стояли цветы, в буфете продавали пиво. Там лежали бутерброды с голландским сыром, коржики, пряники, печенье. Рядом с Клешняком сидел немец рабочий. Узнав, что Клешняк заведует школой, он рассказал ему свою жизнь. Его отец переселился в Ригу из Мекленбурга. Арматурщик рассказал Клешняку, что еще в 1904 году он писал стихи на немецком языке, они были в свое время помещены в местном журнале, но что ему очень хотелось писать на русском языке, которого он тогда совсем не знал. Он рассказывал Клешняку, что он не думал, что русский язык так труден, вообще же языки даются ему легко, он знает эстонский, латышский и финский, теперь он знает русский язык, и давно прошло то время, когда он с трудом мог произнести слово достопримечательность. В свое время он со словарем читал Толстого, Пушкина и Белинкина, - Нейбур поймал себя и поправился, - Белинского, известного критика.
- Я боюсь употреблять характерные выражения, - продолжал он, - я ведь не совсем еще знаю русский язык, а писать страшно хочется. У меня много набросков. Был я на весеннем севе, кстати, добровольным порядком несколько колхозов сколотил. Я никого не принуждал. Был я в одном колхозе. Ему нужны были семена, а денег на покупку неоткуда было взять. Вдруг поднимается старик и говорит: Вокруг нас золото. - Все смеются.
